К ношению военной формы Андропов относился крайне осторожно, как ко всякой неизбежной декорации, до крайности боясь выглядеть в ней смешным. В униформе его почти никто не видел, я — лишь однажды, во время празднования тридцатилетия победы СССР в Великой Отечественной войне.

Как ни странно, но по сравнению с мало подтянутым, лишенным выправки министром обороны Дмитрием Устиновым, он выглядел в форме просто импозантным гусаром.

Итак, вооружение — не его область, хотя он имеет на этот счет свою точку зрения, которую неоднократно высказывал Д. Устинову. СССР совершенно незачем соревноваться с американцами в заготовке по возможности большего количества ракет, как заготавливает крестьянин сено на зиму. Это верный способ разорить страну и пустить народ по миру. Деньги есть смысл вкладывать в фундаментальные исследования по вооружению. В соревновании мозгов мы можем соперничать с американцами. Но это его соображения, а за оборону страны отвечает Д. Устинов. Поэтому он считал целесообразным, чтобы я встретился с министром обороны и вместе с ним выработал бы аргументацию для западных немцев.

Андропов саркастически улыбнулся какому-то невидимо присутствовавшему при нашем разговоре оппоненту. Вдруг, не погасив еще улыбки, он поднял на меня взгляд и поинтересовался:

— Я только что подумал вот о чем: не будет ли лучше для дела, если ты по всем немецким делам будешь докладывать напрямую Леониду Ильичу? Он тебя хорошо знает… А то ведь получается у нас «испорченный телефон».

Это уже была задачка на сообразительность. Усталость не могла служить причиной, способной заставить его изменить привычной форме общения с людьми, которых он, может быть, подсознательно, но постоянно проверял на верность, порядочность и уровень интеллекта…

Соблазн относительно регулярно появляться пред очами Генерального секретаря со всеми вытекающими и манящими перспективами был новой, но, как мне показалось, достаточно примитивной «лакмусовой бумажкой». Андропов, конечно, прекрасно понимал, что является главным, несущим звеном в той сложной политической конструкции, которую представлял собой процесс реформирования отношений между СССР и Западной Германией, нацеленный в конечном итоге на достижение общей разрядки в Европе.

А потому я легко и без верноподданнических комментариев отверг его предложение.

Кажется, в разгар лета 1977 года в ФРГ, и особенно в Западном Берлине, достигла своего апогея кампания по досрочному освобождению последнего из осужденных пожизненно нацистских главарей Рудольфа Гесса.

Узника Шпандау, по мнению авторов инициативы, следовало незамедлительно освободить, исходя из самых гуманных соображений: по возрасту, за давностью лет и т. п.

Количество сторонников и противников росло пропорционально росту аргументов «за» и «против».

Хорошо помню, как один уличный оратор, потрудившийся подсчитать, во что обходится союзникам содержание «тюремного замка» для одной персоны — Гесса, охранявшегося посменно четырьмя командами держав-победительниц, предложил перейти на режим экономии, а для этого перестроить Шпандау под дом престарелых, оставив комнату Гесса вместе с ее обитателем в полной неприкосновенности.

— Посмотрите, в каких условиях доживают свой век наши старики! Один унитаз и пара умывальников на десятерых. А у Гесса — отдельный замок, все новенькое и строго индивидуальное, включая охрану!

Скоро в кампанию втянулись политики и их партии. Эгон Бар сообщил нам, что союзники — американцы, французы и англичане — не станут возражать против освобождения Гесса из тюрьмы, если согласится и Советский Союз. «Дайте старику умереть дома», была его аргументация.

Ну, а о том, что достижение договоренности с советским руководством об освобождении Р. Гесса вылило бы солидное количество воды на мельницу правящей коалиции, мы догадались сами.

Поначалу я без всякого энтузиазма оценил свои шансы склонить кого-то в Москве в пользу гуманного подхода к судьбе Гесса, отчетливо представляя себе контраргументы слушателей, однако чуть позже отбросил свои сомнения.

После разговора с Баром Леднев и я прогуливались по берлинской Кудамм. Под нещадным послеполуденным июльским солнцем дети непрерывно охлаждали себя изнутри мороженым, а взрослые ледяным пивом. На широком тротуаре напротив церкви Гедэхнис-кирхе, в том месте, где в Кудамм упирается Ранкештрассе, группа энтузиастов разложила на складных столиках листовки с призывами выразить свое сочувствие старику Гессу. Засовывая прохожим бумажки в карманы, агитаторы воспроизводили их текст устно и убеждали поставить свою подпись под воззванием, призывающим освободить «вечного узника» из тюрьмы. В суете людного перекрестка я потерял из виду моего спутника, и в тот же момент почувствовал, как кто-то крепко взял меня за руку. Повернулся и обомлел: передо мной возникло существо неземной красоты. Хрупкая голубоглазая блондинка не старше восемнадцати лет сияла мне двумя рядами идеально подобранных по форме белоснежных зубов. В полном соответствии с погодой костюм ее был легок, если не легкомыслен, и скорее подчеркивал, чем скрывал ее достоинства.

Относительно них у юной дамы явно не было никаких сомнений, а потому действовала она на удивление решительно. Одной рукой крепко вцепившись в мой локоть, другой она увлеченно жестикулировала, увлекая к столику, где надлежало подписать воззвание о пощаде «дедушке Гессу». Это до смешного напомнило мне традиционное предвыборное американское шоу, агитирующее в пользу сытой жизни в окружении стройных ножек.

Сходство заставило меня поинтересоваться на полпути к столику, что она знает о человеке, чья печальная старость вызвала у нее столь активное сострадание, и почему уверена, что решение Нюрнбергского трибунала следует пересмотреть. Аргументация покорила меня не менее, чем внешность.

— Гесс стар и надо дать ему возможность умереть на свободе. Там, не опасаясь англичан, он, возможно, раскроет тайну своего перелета в Англию в начале Второй мировой войны.

Гесс слишком стар и дряхл, чтобы заниматься политической деятельностью и быть полезным для неонацистов. Смерть же в тюрьме превращает его в героя-великомученика, образ которого будет тут же идеализирован молодыми сторонниками возрождения фашизма в Германии.

Последний довод выглядел настолько убедительно, что вдохновил меня на активные действия.

Взглянув на нее и вспомнив в очередной раз сказанное Федором Достоевским по поводу того, что «красота спасет мир», я вынул ручку и поставил свою подпись под воззванием.

В Москве существовало особое мнение относительно способов спасти мир, а также по поводу того, как решить судьбу «дедушки Гесса». Аргументация о превращении Р. Гесса в «великомученика» подействовала не только на меня, но и на шефа. Не желая поначалу и слушать о каких-то гуманных мотивах, он быстро изменил свое мнение и попросил подготовить записку для Генерального секретаря, согласовав ее предварительно с А.Громыко.

Дважды переделав проект с учетом замечаний шефа я, с начисто перепечатанной бумагой в руках, поехал к министру иностранных дел.

— В честь какого же юбилея вы предлагаете амнистировать военных преступников? — начал министр.

По опыту общения с Громыко я знал, что теперь нужно молчать, не препятствуя выходу сарказма.

— Судя по всему, акция эта нужна исключительно канцлеру Шмидту. Так пусть он и ставит свою подпись на первое место! Почему же вы поставили мою?

Против подписи Андропова он возражать не осмеливался, а потому и направил струю желчи в адрес канцлера.

— Подпись Шмидта не имеет для Политбюро того веса, что имеет ваша.

— То-то и оно! Именно потому я и не ставлю ее под чем попало. — С этими словами Громыко подчеркнул два предложения в проекте, против третьего поставил знак вопроса.

— Скажите Юрию Владимировичу, что я внимательно изучу вопрос, запрошу мнение нашего посла в Бонне, проконсультируюсь с юристами. Вот тогда придем к какому-то решению…

Все это он мог, безусловно, тут же сказать Андропову сам, сняв одну из многих телефонных трубок, разместившихся по его левую руку. Но, видимо, существовали соображения, заставлявшие его воздержаться в данном случае от этой упрощенной формы общения.