Я недоуменно покачал головой.

– Они и так знают, что ты черный. Достаточно взглянуть на тебя.

– Ну и что, Джексон?

Я ничего не понимал, был пьян, взвинчен и чуть было не вышел из себя.

– В один прекрасный день они выбросят этот список. Им понадобятся кинозвезды или новые бомбы. Большинство этих людей снова получат работу... – Джексон подмигнул мне. – Но ты останешься черным ниггером, Изи. У негра нет союза, на который он мог бы опереться, и нет политика, который бы защищал его интересы. Все, что ему остается, – нагадить на крыльце и черной рукой подтереть черную задницу.

Я проснулся у себя дома с тяжелой после похмелья головой и страшной болью во рту. Достал пузырек Джексона с морфием из кармана штанов, валявшихся на полу, и проглотил сразу три пилюли. Потом направился в ванную смыть с себя грязь и зловоние предыдущей ночи.

Слова Джексона занозой застряли в моей голове. Я не был ни на чьей стороне. Ни на стороне безумного Крэкстона с его ложью и полуправдой, ни на стороне Венцлера, даже если у него и была своя позиция.

Я собрался пойти к зубному врачу и даже открыл телефонную книгу, но тут в дверь постучали.

Это была Ширли Венцлер. И я сразу понял: ее состояние похуже моего.

– Мистер Роулинз, – с трудом выговорила она трясущимися губами. – Мистер Роулинз, я пришла к вам потому, что не знаю, как быть.

– Что стряслось? – спросил я.

– Поедемте скорее со мной, мистер Роулинз, пожалуйста. С папой несчастье – он ранен.

Я натянул брюки, свитер и пошел за ней к машине.

– Куда мы едем?

– В Санта-Монику.

Я поинтересовался, вызывала ли она врача, и она ответила: "Нет".

По пути Ширли только подсказывала мне дорогу и все. Меня тошнило, нестерпимо болел зуб, и я ни о чем ее не расспрашивал. Если Хаим нуждается в помощи врача, я позабочусь об этом на месте.

Домик был маленький, напротив некоего подобия небольшого парка. Не было ни деревьев, ни скамеек. Лишь невысокий, заросший травой холмик, с которого скатывались вниз двое ребятишек, притворявшихся, будто они поскользнулись.

Ширли распахнула незапертую дверь и вошла в дом. Я ковылял вслед за ней. Морфий притупил боль в челюсти, но левая щиколотка и бедро у меня онемели.

Интерьер в доме был выдержан в холодных, тусклых тонах, зеленых и синих. Потолки такие низкие, что я ударился головой, проходя из гостиной в спальню.

Здесь царила красная смерть. Хаим истек кровью, свалившись на стул. Кровь была всюду – на туалетном столике, в ванной, на телефоне. На стенах всюду виднелись кровавые отпечатки его ладоней. Он бродил по комнате, держась за стены окровавленными руками. Рядом с ним валялась залитая кровью светло-зеленая подушка. Он, видимо, прижимал ее к груди, пытаясь остановить кровотечение, пока не понял, что это бесполезно.

Глаза Ширли были широко раскрыты, она судорожно ломала руки. Я вытолкнул ее из комнаты. И тут заметил капли крови на ковре в гостиной.

– Он мертв, – сказал я. Она уже догадалась об этом, но кто-то должен был сообщить ей, что отца больше нет.

В двери я заметил две пулевые пробоины малого калибра. Должно быть, в дверь постучали, и, когда Хаим спросил, кто там, последовали выстрелы.

– Вернемся к машине, – сказал я.

Я протер по возможности все места, к которым прикасался, но не мог поручиться, что ничего не упустил. Я старался прятать лицо, когда мы вышли из дома, а в машине сполз вниз по сиденью насколько мог и не поднимался до тех пор, пока мы не отъехали достаточно далеко.

Мы зашли в маленькое кафе на Венис-Бич. Пол был посыпан песком, а с потолка свисали сети с ракушками. Окно выходило на берег. В это прохладное утро на пляже еще никого не было.

– Когда вы его обнаружили?

– Сегодня утром. – Она подавила рыдания. – Он просил меня кое-что привезти.

– Что именно?

– Деньги.

– Как вы узнали мой адрес?

– Я позвонила в церковь.

Я заказал кофе. Мне пришлось пить его осторожно. Когда горячая жидкость попадала на рану, боль становилась нестерпимой.

– Зачем ему понадобились деньги?

– Он должен был бежать, Изи. Власти хотели его схватить.

– Власти? – Я произнес это так, словно никогда не слышал про ФБР.

– Папа был членом коммунистической партии, – сказала она, глядя на свои сжатые кулачки. – У него были какие-то бумаги, ФБР шло по его следу. Вчера вечером они заглянули к папе, грозились прийти опять. Он решил, что они собираются его арестовать, и попросил привезти немного денег.

– Те самые ребята, которых я видел возле дома на прошлой неделе?

– Да.

– И что же за бумаги они требовали у вашего отца?

Ей явно не хотелось отвечать, но я настоял.

– Он умер, Ширли. Сейчас мы должны позаботиться о вас.

– Какие-то планы. Он получил эти бумаги от одного парня с авиазавода "Чемпион".

– Какие планы?

– Папа сам точно не знал, но, вероятно, связанные с вооружением. Он был уверен, правительство создает оружие, чтобы убивать все больше и больше людей. Папа ненавидит атомную бомбу, считает, что империалистическая Америка погубит еще многие миллионы людей. Он говорит, эти планы вроде бы связаны с созданием нового бомбардировщика, предназначенного для доставки атомного оружия.

Она говорила об отце так, будто он жив, и это беспокоило меня. Я не представлял себе, как можно заставить ее трезво взглянуть на вещи.

– Что он собирался сделать с этими бумагами?

– Я не знаю, – простонала она. – Не знаю.

– Вы должны знать.

– Но почему? Почему это так важно? Он умер.

– Я недолго знал его, но Хаим был моим другом. Хочу быть уверен, что он не был предателем.

– Но он был им, мистер Роулинз. Наше правительство хочет только одного – развязать войну. Так он считал. Поэтому документы о секретном оружии он решил передать какой-нибудь социалистической газете, может быть во Франции, чтобы все узнали об этой опасности. Он... – Ширли снова разрыдалась.

Хаим был моим другом, и он умер. Поинсеттиа жила в моем доме, она тоже умерла. Так или иначе, обе смерти были на моей совести. Даже если только потому, что я не сказал правды или не проявил сочувствия, когда непременно должен был это сделать.

Она дрожала, и я положил руку на ее ладонь.

Белый повар вышел из-за стойки, и несколько посетителей повернулись на стульях, уставившись на нас.

Ширли ничего не заметила.

– Он хотел покинуть эту страну, – сказала она.

– А нам пора покинуть это кафе, – ответил я.

Когда мы подъехали к моему дому, я, сам не зная почему, предложил ей зайти. Я был грязен, все тело у меня болело, и мне вовсе не хотелось развлекать молоденькую девушку. И все-таки я предложил ей войти. Она согласилась. Мы прошли к дому по тропинке мимо лилий, картофельных и клубничных грядок. Пока я выуживал ключ из кармана, она подняла глаза и взглянула на меня. На какой-то миг я отвернулся, но тут же решил поцеловать Ширли и наклонился к ней.

Меня встревожил не звук выстрела.

И не пулевое отверстие в двери моего дома. И не машина, рванувшая по улице. И не отчаянный вопль Ширли и ужас в ее глазах, способные разбить любое мужское сердце. Меня беспокоили не всевозможные напасти, сломанный зуб, последние остатки похмелья и не шепот ветра за моей спиной, предвещающий смерть. Меня бесили не политические идеи, до которых мне не было дела и в которых я ничего не понимал.

Я терплю все это потому, что не принадлежу себе и никогда не принадлежал. Вот в чем дело. Я даже представить себе не мог, кто стрелял в меня возле моего собственного дома! Мне покоя не давала мысль о повешенных и расстрелянных без всякой причины. Эта мысль доводила меня до безумия! Это было подобно желанию овладеть Ширли, когда по здравому размышлению нужно было выспаться, починить зуб и мирно встретить смерть от руки ревнивого мужа или расиста-полицейского.