Как раз в это время пришло письмо из Хамарёя, от друга детства Гамсуна Георга Ульсена. В письме были важные новости: там продавалась прекрасная усадьба.

Гамсун прекрасно знал усадьбу Скугхейм. Она принадлежала самому ленсману.

Более тридцати лет назад он посетил Бьёрнсона в Аулестаде. Именно так он хотел теперь жить и сам, прочно стоять обеими ногами на собственной земле и пристально и чутко наблюдать за природой, готовясь встретить очередную смену времен года.

Весной 1911 года Гамсун вернулся домой, в Нурланн. Теперь уже навсегда — так внушал он себе. Он давно начал убеждать Марию в том, что крестьянская жизнь излечит ее, испорченную городской жизнью, и сотворит чудеса с ним.

Мария хотела переехать в Скугхейм немедленно. Они осмотрели усадьбу, приехав туда рано утром, в марте, ей все понравилось. Дом в хорошем состоянии, перед ним несколько старых берез. Совсем рядом проходила дорога, на другой стороне которой находился магазин. Местность слегка холмистая, и пахотные земли обращены к солнцу. Другие смотрят на море, к берегу подступает лиственный лес. Гамсун показал ей Глимму, морское течение с опасными водоворотами. Внутри дома была приятная крестьянская обстановка.

Но Гамсуна далеко не все устраивало. По его мнению, дом требовал значительной перестройки, поскольку они собирались жить здесь постоянно. Большую часть суток Гамсун проводил, наблюдая за работами в непосредственной близости от усадьбы, и постоянно строил новые планы.

В начале лета они наконец переехали. На полу во всех комнатах были расстелены ковры. В гостиной — красного цвета, в столовой — зеленого. Мебель в стиле ампир. На втором этаже находились спальня и большая комната, которая должна была стать его кабинетом. Гамсун придавал огромное значение общему стилю дома.

Даже когда он просто интересовался ценами на оконное стекло и черепицу, то особенно подчеркивал, что нуждается в красной черепице: «чтобы в целом облик дома соответствовал стилю дома сельского судьи»[208].

Шли недели и месяцы, а Гамсун все еще не спешил знакомить жену со свекровью. Прошло уже полгода их жизни в Нурланне, а этого все еще не произошло.

Во время обустройства дома им не раз случалось проходить мимо дома его матери. Когда они приехали в Хамарёй, то журналисты из «Верденс Ганг» взяли интервью у матери прославленного писателя, возвратившегося в родные места, у его брата и друга детства. Последний рассказал о том, что брат матери жестоко избивал Гамсуна в детстве. Это интервью возбудило любопытство Марии к тому, в каких условиях жил ее муж в юные годы. Она спросила его, как так случилось, что он оказался в доме у дяди, и супруг ответил ей:

— Он был почтмейстером, а у меня был такой красивый почерк[209].

Когда она принялась расспрашивать подробно, то он пробормотал что-то вроде того, что все они были в руках у дяди. Тогда Мария не удержалась и спросила, а как же мать могла снова отослать его к дяде, после того как он прибежал от него зверски избитый. Он попытался прекратить дальнейшие расспросы, заявив, что она должна понимать, что они были бедны, а родители жертвовали ради детей всем, особенно мать.

Мария давно хотела познакомиться со свекровью. Сам Гамсун посетил свою мать только однажды, сразу после приезда. Он неохотно рассказывал о своей встрече с матерью. Кажется, Гамсун не мог смириться с тем, что она состарилась, он лишь поведал Марии, что мать стала тенью самой себя и страшно изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз одиннадцать лет назад.

Смерть отца четыре года назад впервые натолкнула его на мысль об отрицании четвертой заповеди, той, где говорится о необходимости почитать родителей. Возвращение в Хамарёй и встреча с заметно постаревшей матерью явились важным стимулом к написанию сомнительной статьи, которую он озаглавил «Чти детей своих». Видимо, в облике своей матери он в чем-то увидел самого себя через двадцать-тридцать лет. Статья во многом дополнила и углубила материал одной из его лекций.

Ему была отвратительна старость: «…старое животное, например старая лошадь, никогда не выглядит так безобразно, как старый человек. Пожилые некрасиво ходят, сутулятся, лысеют, их взгляд тускнеет. Старики некрасиво едят… Почтенная старость — это состояние разложения, но мы сделали старость хорошим общественным положением. Старики — уже мертвецы, просто их еще не похоронили» [10: 370–379][210].

Однажды, уже будучи беременной на четвертом месяце, Мария поехала на бричке в Гамсунд к своей свекрови. Ее супруг был в отъезде. Тора жила в маленьком домике в соответствии с договором пожизненного содержания, вместе с теми, кто ей помогал. Ей шел восемьдесят первый год, и, по мнению невестки, она походила на мумию. Она была почти глухой, один глаз ослеп уже давно, другой еще немного видел. Тора была невероятно худа. Голос у нее был пронзительный и чересчур громкий, причем говорила она на диалекте своего детства, так, как говорили у них там, в Гудбрандсдалене, в тех местах, которые она покинула уже около пятидесяти лет назад. Хотя один из сыновей Торы был сапожником и она носила обувь, изготовленную им, по случаю приезда невестки она принарядилась, надела остроносые покупные туфли[211].

Наконец Гамсун вернулся домой и сообщил жене, что закончил книгу, над которой работал. Но потом стал вдруг требовать у издательства вернуть корректуру. Дело в том, что он решил отказаться от издания книги. Для такого шага у него были свои причины.

Он получал авансы и гонорары из разных стран — таким образом, теперь его финансовое положение решительно улучшилось. Он вел переговоры с русским издательством, где он должен был получить за свою рукопись пять тысяч рублей. Это позволило бы ему выплачивать ежемесячную заработную плату нескольким рабочим в течение года. Россия становилась для него все более важным рынком. И посему он попытался убедить норвежские власти повлиять на Россию с тем, чтобы она подписала договор о взаимных обязательствах, связанных с авторскими правами. Такой договор не позволил бы русским издательствам и периодическим изданиям публиковать произведения Гамсуна, не выплачивая ему гонорар. Он также установил контакт с норвежской миссией в Москве и консульством в Санкт-Петербурге, рассчитывая на их помощь в получении гонорара. Главной же причиной для отказа от издания книги явилось просто собственное недовольство Гамсуна результатами своего труда.

Перед тем как Марии предстояло родить первенца, в начале марта 1912 года, ее супруг решил уехать.

Через два дня он получил телеграмму от Марии о том, что у него родился сын. Он тут же заказал ящик ярко-красных апельсинов, который посыльный должен был доставить Марии и ребенку. У заезжего торговца он приобрел для Марии шляпу и огромное страусиное перо: «Ну вот, ты теперь со мной не расплатишься, даже если мы с тобой пролежим в постели всю Троицу»[212], — озорно шутил он.

Мария думала о крещении младенца. Отец решил, что его должны назвать Туре. Следует проявить уважение к старшему поколению из Гамсунда. Но при этом отец ребенка и не думал возвращаться домой. Мария описывала ему, как красив малыш, как она лежала рядом с ним по ночам и не смыкала глаз, потому что не могла оторвать от него взгляда. Он писал ей, что она должна проявлять как можно больше нежности к их сыну.

Он вернулся домой только через два месяца. Мария долго размышляла о том, какие слова ее муж, писатель, произнесет, впервые увидев своего сына. Это был самый конец апреля 1912 года. Он долго вглядывался в личико Туре, а потом произнес: