Мария теперь жила то у Туре в Арендале, то у Сесилии в Копенгагене. Она попросила дочь поговорить с отцом. Гамсун ответил с грубой прямотой: «Я сказал твоей маме, что больше никогда в жизни не проведу ни единого дня с ней под одной крышей! Разве я не выразился просто и ясно? <…> Я знаю, что это причиняет боль и тебе, и Эллинор, и мальчикам, это не доставляет радости и мне самому — ведь я еще не умер, я еще здесь, в этом мире, к сожалению»[529]. Ни его жене, ни детям не следует опасаться, что он будет жить вечно, но наверняка Мария будет продолжать плакать от злости, что он еще не околел, так закончил он.

Осенью 1949 года в издательстве «Аскехауг» вышел в свет справочник «Кто есть кто», в который были включены имена самых известных норвежцев. Единственный живой лауреат Нобелевской премии из Норвегии упомянут не был. Вмешательство норвежских писателей не помогло.

И «Дагбладет», и «Моргенбладет» встретили его 90-летний юбилей молчанием. В самой крупной норвежской газете, «Афтенпостен», появилась редакционная заметка, где было честно сказано о том, что прошло слишком мало времени с окончания периода оккупации, чтобы можно было бесстрастно говорить о личности Кнута Гамсуна и оценивать его значение как писателя.

Сигурд Хёль, напротив, не стремился уйти от этой проблемы в своей большой статье, посвященной юбилею Гамсуна, которая была помещена в шведской «Дагенс Нюхетер» и датской «Информашун». У него, несомненно, были трудности с публикацией этой статьи в Норвегии, она была напечатана только в маленькой местной газете «Тронхеймсавис».

Исходным моментом в статье Хёля явился 80-летний юбилей писателя. «Уже тогда Кнут Гамсун был нацистом, но в то время если вообще говорилось об этом, то говорилось вскользь, об этом упоминалось как о крохотном родимом пятнышке на челе писателя. Теперь, десять лет спустя, многие считают это пятно главной определяющей чертой его облика. <…> Что спасает большую часть написанного Гамсуном, так это то, что его нацизм, несмотря ни на что, — это лишь небольшой изъян. Его творчество питали совсем иные источники, нежели жестокость, высокомерие, бесчеловечность, в нем всегда преобладало сочувствие к человеку. Принято считать, что Гамсун — только художник, художник до мозга костей. Это не так. В ряде его романов <…>, несомненно, присутствуют его политические взгляды и их пропаганда, но как некие инородные тела, подобно валунам, которые встречаешь вдруг на пашне. При этом в длинном ряду его книг нет никакой такой пропаганды в грубом значении этого слова. Они являются просто произведениями искусства, созданными гораздо более значительной личностью, нежели та, которая представала перед нами в последние годы»[530].

Через полтора месяца после 90-летнего юбилея вышла в свет его книга «На заросших тропинках».

Сигрид Стрей не могла скрыть торжествующих ноток в письме, которое она написала Харальду Григу после того, как прочитала рецензии в день выхода книги: «Вы должны склониться перед его гением. Никто не выразил неудовольствия в связи с выходом книги, напротив»[531].

Григ мог с удовлетворением отметить, что объем продаж превзошел все ожидания. Первая партия тиража — 5000 экземпляров была распродана в течение нескольких дней.

Молодой, радикально настроенный культурный обозреватель газеты «Дагбладет» выступил со статьей, в которой утверждал: Гамсун так же не способен был признать в 30-е годы чудовищность нацизма, как теперь, после войны, идеализирующие Москву не способны признать дьявольскую сущность коммунизма. При этом он рассматривал Гамсуна как особый случай в ряду художников и интеллектуалов, поддерживавших деспотические режимы, аналогичный которому вряд ли найдется в мировой истории[532].

При этом обозреватель «Дагбладет» не стал в своих рассуждениях вторгаться в опасные сферы, связанные с двумя как бы неразорвавшимися бомбами: постановлением генерального прокурора и диагнозом профессора Лангфельда. А вот автор рецензии в «Афтенпостен» пошел дальше: «Вполне возможно, что дело Гамсуна было рассмотрено неправильно. Снисходительность и мягкость по отношению к одним могут обернуться жестокостью по отношению к другим, как раз как в случае с Гамсуном»[533]. Автор считал, что, «конечно, Гамсуну нельзя простить материальный ущерб, нанесенный стране. Нет ему и морального прощения. Он предал не только свою страну <…>. Его поведение, поступки во время немецкой оккупации — это предательство человека, того простого человека, который тоже хотел жить».

Самые значительные газеты, за исключением «Афтенпостен», поместили положительные рецензии на книгу, в них главный упор делался на Гамсуна-писателя. Сущность отрицательных рецензий в некоторых газетах сводилась к тому, что книга «На заросших тропинках» это первая попытка одного из коллаборационистов оправдать себя, и ничего хорошего в этой тенденции нет. Среди многочисленных откликов лишь в двух-трех говорилось, что написанное Гамсуном подтверждает тот диагноз, который ему поставил Лангфельд.

Большинство рецензентов призывало проявить милосердие к Гамсуну-писателю. Из тридцати газет, в которых появились рецензии, лишь в четырех случаях содержались проклятия писателю и политику Гамсуну. Именно тогда громко прозвучала идея, что в случае с Гамсуном необходимо четко разделять великого писателя и политика. При этом никто не заявил, что помещение Гамсуна в психиатрическую клинику, по существу, противозаконно. В основном все ограничились мягкой иронией по поводу диагноза, поставленного Гамсуну доктором Лангфельдом.

Вскоре и сам доктор выступил в прессе с истолкованием термина «стойкое ослабление умственных способностей». Он разъяснил, что «стойкое» не означает «устойчивое», «стабильное» или «необратимое». И что этот диагноз затрагивает пациента лишь на какой-то период, не более года. Лангфельд заявил, что, в частности, инсульт, перенесенный Гамсуном, затрагивает только определенные области мозга и «меня не удивляет, что по прошествии лет его состоянии улучшилось и он снова взял в руки перо»[534].

Однако дело в том, что все рассуждения Лангфельда основываются на одной принципиальной ошибке: Гамсун начал писать свою книгу отнюдь не через несколько лет после выхода из психиатрической клиники, то есть когда якобы, по мнению Лангфельда, оправился после болезни. Свои первые заметки для книги «На заросших тропинках» он стал делать сразу же после окончания войны, в конце июня 1945 года, когда его поместили в гримстадскую больницу. Большая часть книги была написана в 1946 и в первой половине 1947 года.

Удивительно, но никто не поинтересовался у профессора Лангфельда, какой принцип был положен в оценку психического здоровья Гамсуна? Сравнивал ли профессор 86-летнего Гамсуна с его ровесниками? Или же доктор сопоставлял тогдашнее состояние здоровья Гамсуна с его прежним состоянием, а в таком случае какими именно сведениями располагал доктор, чтобы судить об этом состоянии?

Впоследствии Лангфельд утверждал, что сравнивал «ego» тогдашнего Гамсуна с тем, каким оно было в прежние годы[535]. Но тогда возникает вопрос, корректно ли было навешивать на Гамсуна этот ярлык недееспособности, когда он продолжал по всем статьям соответствовать характеристикам вполне здорового человека своего возраста?

Хотя в обществе не было никаких дискуссий по поводу действий генерального прокурора и доктора Лангфельда, Гамсун в своей книге «На заросших тропинках» сумел пролить на них свет. Но в то же время память о годах оккупации еще была слишком жива, чтобы кто-то осмелился защищать в суде предателя Кнута Гамсуна.