— Вы действительно полагаете, что многие хорошие люди были членами нацистской партии?

— Да, я так считаю. Ведь постоянно читаешь то о том, то о другом стороннике этой партии как о хорошем человеке, это признают даже судьи.

— К сожалению, это так. Но давайте обратимся конкретно к району Гримстада — вам действительно импонирует вся эта местная компания нацистов?

— Нет, но ведь дело в том, что мой дом находится неподалеку от автострады, и потому многие имели обыкновение заезжать ко мне, останавливаться у меня. Я оказался вовлеченным во все это. А первоначальным толчком послужило то, что король и правительство покинули свою страну. Ведь я всего-навсего земледелец. Мои корни в норвежской земле. Я не из тех, кто пришел сюда неведомо откуда. Я за монархию, это органически присуще моему сознанию. Не следует забывать, что Норвегия всегда была монархией. А тут, в связи с этой войной, что-то пошло не так. Я, между прочим, до последнего времени ничего не знал об убийствах и пытках. Об этом вплоть до настоящего момента я не имел ни малейшего представления.

— Это действительно так?

— Да, Бог свидетель!

— Могли ли вы состоять в этой партии, если бы вам было доподлинно известно, как немцы поступают с вашими соотечественниками, стали бы вы сотрудничать с нацистским печатным органом «Фритт Фолк»?

— Это непростой вопрос. По своему мировоззрению и в соответствии со своей совестью я принадлежал «Национальному единству», но формально я в него не вступал, и это было не столь важно. Но за последние три недели обстоятельства переменились. Теперь я не хочу преуменьшать своей связи с немцами и нацистской партией, отнюдь нет. Я продолжаю придерживаться своей прежней позиции, я не намерен преуменьшать свою роль, как это делают многие сейчас.

— Вы не считаете, что немцы поработили Норвегию?

— Я считаю, что их действия были на пользу нашей стране.

— Неужели вы, такой умный человек, полагали, что в дальнейшем немцы могли вернуть нам свободу?

— Люди даже большего интеллекта, чем мой, придерживались такого же мнения.

— Разве вы не читали прессу, не следили за происходящим?

— Нет, так же как и моя жена. Это так же верно, как и то, что мы не занимались никакой тайной деятельностью.

— Вы считали себя членом нацистской партии?

— Да, должен признать это, хотя и не участвовал в каких-то важных встречах в Гримстаде.

— Вам будет предъявлено обвинение в соответствии со статьей 86 уголовного кодекса, где говорится об ответственности за содействие врагу с помощью газетных статей и иными средствами.

— Я ничего в этом не понимаю. Да, я действительно кое-что писал, но повторяю, я думал, что Норвегия сохраняет нейтралитет, ведь война прекращена. Я действительно писал кое-какие заметки, статьи и однажды написал письмо — обращение, в котором призывал не сопротивляться оккупационным властям. Ведь сопротивление могло привести к смертному приговору и гибели. Все считали, что я писал правильные вещи, и я получал множество благодарственных писем, в том числе и из противоположного лагеря. Бывало, что меня настойчиво просили из рейхскомиссариата написать что-либо для норвежских газет.

— Значит, вы писали для норвежских газет?

— Я писал для «Фритт Фолк», и бывало, что из рейхскомиссариата мне звонили даже ночью, иногда даже три раза за ночь.

— То есть немцы использовали ваше прославленное имя?

— Ну да, мое имя. Они хотели, чтобы я поддержал немецкий народ, и когда союзники вторглись во Францию, я написал небольшую заметку, которую напечатали в разных газетах.

— Значит, вы оказывали поддержку стране, с которой мы находились в состоянии войны?

— Я считал, что имею на это право.

— Раскаиваетесь ли вы в этом теперь, после того как вы узнали о том, что творили немцы?

— Я постараюсь объяснить свою позицию, но никак не хочу преуменьшать роль своего участия. Мне кажется, что нехорошо было бы сейчас раскаиваться. Я хотел написанным мной поддержать немецкий народ. Ясное дело, что я хотел также помочь и Норвегии, но мы в Норвегии не нуждались в утешении.

— Разве вы не знаете, как норвежский народ страдал от своих мучителей, немецких оккупационных властей? Пять лет у нас был террор, неужели вы не понимаете этого?

— Я действительно не понимал этого.

— Этот террор осуществлял наместник Гитлера Йозеф Тербовен, труп которого валяется сейчас где-то в окрестностях Осло. Около трех миллионов норвежцев находились под властью этого поработителя, который получал непосредственные приказы от Адольфа Гитлера, руководившего всем террором. Весьма прискорбно, что вы, прославленный писатель, заслужили своим поведением обвинение в предательстве. Правоохранительные органы требуют заключения вас в тюрьму, но мы решили, что вы будете содержаться в больнице.

— Мне что же, придется жить в больнице? Тогда все разладится у меня в усадьбе, я ведь земледелец. Дела идут плохо, мы постоянно получаем субсидии. Разве мне не следует заниматься своим делом? <…>

— Вы были настроены пронемецки?

— Да, я хотел служить Германии и таким образом служить норвежскому народу.

— Было ли вам известно заранее, что немцы готовили вторжение своего военно-морского флота в Норвегию?

— Нет, мы все были поражены, когда это случилось.

— В полицейском протоколе допроса написано, что вы с восторгом служили Германии.

— Конечно, это неправильное выражение, но когда полиция меня допрашивала, я боялся, что кто-то может подумать, что я пытаюсь как-то преуменьшить значимость своих поступков. Как мужчина, я не желаю давать задний ход. Это недостойно мужчины. Невозможно так вдруг менять свои душевные и сердечные привязанности.

— Можете ли вы признать свою вину после того, что вы узнали о бесчеловечности немцев? Согласны ли вы теперь с тем, что поддерживали нацию, которая не заслуживала такой поддержки с вашей стороны?

— Я должен подумать над этим.

— Вам доводилось выдавать кого-либо немцам?

— А кого я мог выдать? Никогда не делал ничего подобного. Хотя получал массу писем и от известных людей, и даже из кругов, близких судебным органам, но никогда никого не выдавал. Я привык получать большое количество писем. Я считаю, что всегда действовал максимально в интересах Норвегии.

— Помните, как-то однажды, когда вы писали о русских, вы употребили выражение «немцы бьют их и скоро сравняют с землей»?

— Сейчас я не могу вспомнить выражение, но оно не противоречит в целом тому, что я писал.

— Есть ли у вас какие-то соображения по поводу того, когда вы совершили ошибку?

— Я не разбираюсь в военной тактике. Видно, немцам не удалось победить русских, по крайней мере, в Киркенесе.

— Вы не раскаиваетесь в своем поведении во время войны?

— Не знаю. Я должен подумать, прежде чем ответить. Я считаю, господин судья, что вас не обрадует, если я буду колебаться из стороны в сторону. Мои симпатии были и остаются на стороне Германии.

— Полиция наложила арест на все ваше имущество, и я должен объявить вам об этом. Вы это понимаете?

— Не вижу в этой акции никакого смысла.

— Вам известно выражение «Vae victis»?^{107}

— Но эта давняя история не может иметь повторения, это просто невозможно. Подобное наказание — это просто проявление мести.

— Наказание в данном случае направлено на возмещение ущерба, то есть восстановление справедливости.

— Я не знал, что мои поступки наказуемы.

— Неужели нацисты и все, кто принадлежал к их среде, не знали, что совершают преступления? Разве они не видели, как все это воспринимает норвежский народ?

— Но ведь англичане минировали… нет, нет, не буду беспокоить господина судью своим ответом, думаю, это совершенно ни к чему.

Подобно многим другим арестованным в те дни, как в Норвегии, так и в других странах, ранее оккупированных немцами, Кнут Гамсун не признал своей вины. Он лгал Петеру Лоренцу Стабелю по главному пункту обвинения что якобы не знал о режиме террора. А ведь Гитлер фактически выставил его за дверь, за то, что он просил отстранить Тербовена. Даже когда судья стал рассказывать Гамсуну о деятельности Тербовена, Гамсун не подумал хоть как-то скорректировать свое мнение. О своем визите к Гитлеру он не упоминал, так как это был самый большой провал в его жизни.