Целый день шел дождь, и, когда он кончился, воздух еще долго был влажным и холодным, а во дворе мокро блестели каменные плитки. В свете фонарей двор походил на гладкое тело огромной рыбы, попавшей на сушу и теперь умиравшей. В черном небе висели мрачные тучи, и молнии время от времени прорезали их. Мелкий, ленивый дождик моросил до самого вечера.

Двор спал. Ночь казалась тихой.

Но уже вторую ночь где-то на окраине Праги раздавалась артиллерийская стрельба. У нее был свой, зловещий ритм. С наступлением сумерек орудия били с упорной сосредоточенностью заведенного механизма, и звуки взрывов плыли над восставшим городом. Взрывы были совсем близко, будто стреляли по находящимся неподалеку гранитным скалам.

Мы вышли из дома и сели на ступеньки перед зданием, где разместились типография и ротаторная. Прошло два часа.

Сидя в полной темноте, мы молча смотрели вверх. Когда кто-то из нас закурил, осветив на секунду наши лица, в углу двора сдвинулась с места темная фигура и приблизилась к нам. Подойдя, человек направил на нас электрический фонарик.

— Все в порядке, товарищ, — сказали мы.

— Стреляют, — произнес часовой.

— Это шёрнеровцы.

— Они хотят сдаться американцам.

— Они хотят войти в Прагу и закрепиться в ней.

— И уничтожить Прагу, как и Варшаву, — сказал часовой. — Господи, хоть бы кто-нибудь дал им по морде!

— Они вынуждены будут разрушать одну баррикаду за другой.

— Кто придумал строить баррикады? — спросил часовой. — Баррикады спасли Прагу, это факт.

Мы докурили и спустились в подвал. До войны здесь был винный склад. А сейчас кислым, спертым воздухом здесь дышали люди, в одежде и обуви лежавшие прямо на земле.

Мы осторожно пробирались между ними. Какая-то женщина испуганно подняла голову и спросила:

— Что происходит?

— Ничего. Спите спокойно.

Мы прошли через убежище в помещения, принадлежавшие типографии. Тут были свалены части старых станков, кипы бумаги, остатки металлических лестниц, когда-то ведших из склада в ротаторную. Здесь мы печатали газету, здесь мы отдыхали вместе с наборщиками, когда газета была готова и отправлена для распространения на баррикады.

С самой субботы мы не смыкали глаз. С самой субботы у нас не было ни крошки во рту. Пили лишь кофе. Его мы выпили огромное количество. И курили — сигарету за сигаретой.

Мы находились здесь уже несколько дней, и все время в бесконечном напряжении. Понемногу мы потеряли представление о времени и лишь нетерпеливо ожидали новых сообщений. Нас особенно интересовало, где сейчас находится Советская Армия, а где американцы. Мы с беспокойством прислушивались к приближающемся стрельбе нацистских орудий.

Люди в убежище нервничали; бездействие и неизвестность угнетали их. Они или нетерпеливо ходили по тесному помещению, или апатично смотрели в одну точку, пока кто-нибудь не приходил с сообщением, которое их на минуту отвлекало. Некоторые из этих людей все чаще появлялись у нас. Они следили за каждым нашим шагом и каждым взглядом, выспрашивали у нас о ситуации наверху. Мы не хотели их пугать, но и не обнадеживали их.

Помню, кто-то пришел в Народный дом с сообщением, что на Национальной улице видели американские танки. Это известие вызвало у людей радостное возбуждение, и тем большим было разочарование, когда мы узнали, что немцы продолжают наступать на Прагу и в ситуации ничего не изменилось. Но два американских танка действительно появились на пражских улицах. В них находились военные корреспонденты, которые прибыли в город разведать обстановку. Но, когда они увидели, что происходит в Праге, сразу же развернулись и быстро укатили назад. У многих, узнавших эту новость, сдали нервы, и это оказало неблагоприятное воздействие на окружающих.

В ночь на вторник в Народном доме никто не спал. Рано утром, когда небо вновь прорвалось дождем, паля последние баррикады у гостиницы «Империал» и немцы начали атаку вокзала и Народного дома.

В воспоминаниях о тех драматических минутах появились пробелы, и я беру свои записи, нервный и отрывистый стиль которых полностью отвечает тому, что мы тогда переживали.

На земле, на лестнице, в углах, на каменном полу спят люди. Спят странным сном, вполглаза. Что-то будет в ближайшие часы? Перекинешься с кем-нибудь парой слов — и половина спящих уже проснулась.

На улице пахнет липами. Дождя уже нет. На Петршине, наверное, цветет сирень. Если бы не орудийная стрельба, это была бы одна из волшебных майских ночей, одна из прекрасных ночей Праги. Но вот где-то грохнуло орудие, так близко, что зазвенели стекла. Выходишь во двор, у ворот стоит часовой, что-то говорит, вглядывается в темноту, рука на револьвере.

Прага тоже спит вполглаза. Тишину нарушает только артиллерийская стрельба; ночью, как правило, не воюют. Только где-нибудь вдруг застрочит автомат, вспоров завесу тишины, да на другом конце города раздастся глухой выстрел танкового орудия.

Внизу, в подвале, сгрудились у приемника люди. Кто-то в наушниках терпеливо ищет одну станцию за другой. Пражское радио передает музыку. Всю ночь из приемника несутся громкие марши, лишь иногда передается сообщение.

— Что передали?

— Ничего особенного. То же, что и час назад.

Все мы чувствуем напряжение, как будто повисшее в воздухе. Изменилось что-нибудь в последний час? Нервозность постепенно охватывает всех. Может быть, потому, что смолкла канонада.

Минуты раздражения, когда на тебя смотрят заспанные лица людей. Все хотят знать, что происходит. Почему же ты не можешь им сказать, что эсэсовцы уже заняли вокзал и теперь на очереди Народный дом? Пока об этом знают несколько человек. Наборщики спешно прячут «Руде право» и «Праце», маскируя пачки с газетами среди скомканной бумаги и различных отходов. Поможет ли это? Может быть, немцы не знают, какую роль играет в восстании Народный дом?

Мы стоим в помещении, откуда прокопан подземный ход в соседний дом.

Хоть бы какое-нибудь оружие!.. Много оружия! Все происходит как в бреду или в кино, когда время и действие спрессовались в одно целое, несущееся быстрее мысли.

Первый эсэсовец падает в нескольких шагах от нас, раненный в живот. А второй, вбежавший следом? Сколько ему может быть лет? Мы видим, как он поднимает автомат. Его трясет… Он боится… Но у нас нет оружия, только несколько ружей и револьверов. Мы поднимаем руки, мужчины идут направо, женщины — налево. Нас пересчитывают. Сколько? Сорок?

С поднятыми руками мы проходим через строй эсэсовцев во двор соседнего дома, потом на улицу.

Кругом разгром, валяются столбы. Мы шагаем по битому стеклу, вдыхаем запахи пороха, дыма и крови. Малолюдные улицы неузнаваемы. Чад от горящего здания дирекции железных дорог окутывает нас. Сколько тяжелых ран на теле Праги! И все же как она прекрасна! Как незабываемо ее лицо!

Единственным моим приобретением в 1939 году стала скрипка; отец, во многом человек трезво мыслящий, вдруг решил сделать из меня музыканта. Старая скрипка, купленная по дешевке у мрачного цыгана Гейзы, определила мою дальнейшую судьбу.

В этом году отец впервые серьезно говорил со мной. Хотя в это время по дороге, тянущейся мимо нашего дома, бесконечным потоком шли на восток войска в сером, он сказал:

— Сейчас нам помогут только русские.

Итак, я начал учиться в музыкальной школе, мать гнула спину в господском лесу, а отец заботился о том, чтобы паровой двигатель марки «Вольф», вверенный ему на местной лесопилке, работал как можно медленнее. На досуге он пытался построить вечный двигатель, поэтому, чтобы слушать мою игру на скрипке, у него оставалось мало времени. И лишь когда он однажды случайно встретился в трактире с моим учителем и после возвращения домой влепил мне пару затрещин, состоялось мое знакомство, скорее всего символическое, с этой в общем-то опасной правой рукой «механика и слесаря», как было записано в его рабочем свидетельстве. Я всегда восхищался этим документом. И сейчас, время от времени приезжая в родную деревню, я с удовольствием разглядываю его точный, орнаментальный шрифт. Так умели писать старые преподаватели, которых уже нет в живых, и эти выцветшие чернила каждый раз вызывают в моем сердце неопределенную, щемящую тоску…