— Янек! — крикнул Пелишек. — Янек здесь!

— Какой Янек? — спросил хозяин.

— Да брат же твой, дружище! — затряс его почтальон.

Пленные уселись на вытоптанном скотом мокром участке загона, куда им наспех набросали несколько охапок соломы.

Открыв свои полотняные мешки, они зачерпывали горсть гнилого овса и осторожно, стараясь не терять ни зернышка, несли овес ко рту. У ограды столпилась вся деревня. Видя, как худые мужские руки зачерпывают горстью овес, люди не могли сдержать слез. Они передали в загон продукты — куски хлеба, сахар. Те, кто ничего не прихватил с собой, бежали домой и там торопливо открывали кладовки и тайники.

Худой пленный из первой пары механически откусывал от куска хлеба. Он уже, видимо, не отдавал себе отчета в том, что ест. У него, наверное, началась лихорадка. Он весь дрожал и глазами искал кого-то среди людей за барьером. Потом вдруг перестал жевать, его рука с хлебом бессильно упала на колени. Это произошло в тот момент, когда среди людей за барьером появился Пелишек, а рядом с ним — лесопильщик…

А теперь про машину… Совершенно обыкновенный, весь заплатанный, потрепанный военный грузовик. Никто из деревни еще не знал о его существовании, но машина уже была почти здесь. Она как раз миновала камыши у берега пруда и приближалась к деревне, как грозовая туча. Под тентом развалились три солдата, чему-то смеясь. В кабине — офицер. Офицерик. Очень маленького роста. Такие из-за комплекса неполноценности хуже всего…

Янек, не спуская глаз с охранника, постепенно, сантиметр за сантиметром, продвигался ближе к барьеру. Дальше уже нельзя. Может, это все… лишь сон?..

На задах деревни прохрипел грузовик. Вся деревня обернулась на рев мотора. Из машины выскочил офицер. Охранники замешкались. Пленные перестали есть. А Ян тоже… смотрел… И в эту минуту руки брата как клещи схватили его и перетащили через барьер. Вокруг выросла стена незнакомых тел, расплывающихся лиц. Кто-то его тряс. Нет, не тряс. Это с него стаскивали тряпки. Он почувствовал на ногах что-то холодное и твердое и не сразу понял, что это сапоги. Кто-то накинул ему на плечи плащ почтальона, нахлобучил на голову почтовую фуражку…

Грузовик стоял на шоссе. Трое солдат возле него уже не смеялись. Они наставили автоматы на людей вокруг загона. Карлик-офицер размахивал оружием. Пленных построили парами, и охранник, шедший на марше в конце колонны, начал считать. Пересчитал еще раз…

— Одного нет, — шепнул он ефрейтору. Они стали считать еще раз вместе. Ефрейтор не терял присутствия духа и отрапортовал согласно инструкции: все в порядке. Офицерик долго проверял бумаги: цифры не совпадали с наличием. Наконец он возвратил бумаги капралу.

Пленные стояли в загоне… Одна пара была неполной… А в углу загона лежал оставленный Яном мешочек с овсом. Когда офицерик заметил это, глаза его зажглись злорадством.

— Все в порядке? — спросил он капрала еще раз.

— Да.

— А это что? — указал офицерик на улику.

Ефрейтор начал усиленно соображать, но, прежде чем ему что-нибудь пришло в голову, от колонны отделился седой пленный в обгоревшей шинели, спотыкающейся походкой направился в угол загона и, подняв мешок, натянул на себя его веревочные лямки. Ефрейтор облегченно вздохнул.

— Na gut, — проговорил офицер. — Но не думайте, что вы так легко отделаетесь. Я подам рапорт…

Сорок девять измученных до предела мужчин стояли по стойке «смирно», а один крохотный человечек, заложив руки за спину и испытывая блаженное чувство колоссального превосходства, прогуливался перед ними, вглядываясь в их лица. И вдруг на его лице отразилась нескрываемая радость. Он прыгнул вперед и вытянул из шеренги седого пленного с мешком Яна за спиной. Свой же мешок, наполненный продуктами сельчан, седой тщетно пытался прикрыть полой обгоревшей шинели.

Представьте себе эти два мешка из грубой льняной ткани! Они лежали у ног седого человека в обгоревшей шинели. Один из автоматчиков переводил на плохой чешский язык слова офицера:

— Один русский бандит убежал. Если он через три минуты не вернется, этот другой бандит, который ему помогал, будет расстрелян.

Представьте себе часы на руке офицера. Секундная стрелка их не знала милосердия. Ян как будто видел, как она перепрыгивала с деления на деление. Он будто слышал тиканье механизма, приводившего ее в движение. Это тиканье, как удары кувалды, билось в его мозгу. И опять перед его глазами пронеслись картины прошлого. Вот он бежит через молодые посадки и высокий лес. И видит свою мать. «Мамочка!..»

— Одна минута, — металлическим голосом произнес распорядитель жизни и смерти.

«Ты что тут делаешь, сынок?»

«Я… мамочка…»

«Ты опять убежал из школы?..»

«Мамочка, не сердись, я… я должен…»

Мать протягивает к нему руку и гладит его по лицу жесткой, потрескавшейся ладонью. «Из школы нельзя бегать, мальчик… Вернись… И извинись перед паном директором…»

— Две минуты, — произнес карлик-офицерик и вынул из кобуры парабеллум.

— К черту! Ты должен выдержать! Выдержать!!! — шепнул ему брат. Но Ян не слышал. Мысленно он уже плелся со своим товарищем во главе колонны.

— Что бы ты… — проговорил он. — Что бы ты сделал… на моем месте?..

Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот.

— Не так много осталось… что мы еще можем сделать… — проговорил он.

— Еще пятнадцать секунд, — произнес тот, который из-за своего маленького роста никогда не знал покоя, и приставил пистолет к седому затылку.

В этот момент Ян отпустил руку брата, скинул с плеч почтальонский плащ, снял с головы фуражку и, преодолев барьер, медленно пошел к центру загона. Подходя ближе к седому русскому, он смотрел ему прямо в глаза…

Наконец-то выдалась свободная минутка, и Зденек смог зайти к брату, которого положили в одном из бывших женских бараков. Калитка была распахнута — теперь тут можно ходить беспрепятственно: часовые на вышках уже не держат калитку под прицелом. И это почему-то показалось Зденеку очень важным, значительным и многообещающим.

Иржи лежал в третьем бараке у самого окна, на лучшем месте, которое прежде девушки отвели для маленькой Иолан. Глаза его были закрыты — больной отдыхал после утомительного пути. Он выглядел очень измученным: лицо было желтым, морщинистым, заросшим белесой щетиной, восковые веки прикрывали провалившиеся глаза. Зденеку стало страшно: а что, если они уже никогда не откроются?

— Иржик! — прошептал он.

Соседний больной покачал головой и приложил палец к губам: не беспокой его! Но Иржи уже пошевелился, открыл глаза и слабо улыбнулся.

Впервые Зденек мог разглядеть брата в спокойной обстановке и должен был напомнить себе, что Иржи всего на два года старше: ему тридцать четыре. А впрочем, кто знает, как выглядит сам Зденек, ведь он уже давно не смотрелся в зеркало. Но он видел лица окружавших его людей и лица мертвецов там, в покойницкой. Иржи не был похож ни на тех, ни на других; он казался старше, прозрачнее, словно ему было сто лет. Когда он сделал жест, приглашая брата сесть, рука его с минуту дрожала в воздухе и тотчас упала обратно на одеяло.

— Надеюсь, ты не расплачешься, увидев меня? — прошептал Иржи и мягко посмотрел на брата карими глазами, так похожими на материнские.

«Хоть глаза-то у него не изменились!» — подумал Зденек и сел.

— Как насчет кино? — спросил Иржи. — Ты все еще увлекаешься кинематографией?

— Не говори об этом. У меня уже давно другие заботы. Расскажи лучше…

— А у меня нет никаких других забот, — весело подмигнул Иржи, словно не желая допустить сентиментальный тон в их беседе. И его глаза под тяжелыми пергаментными веками ожили и улыбнулись. — Ты любишь кино, что же в этом плохого? Человек должен увлекаться чем-нибудь. Для начала.

— Говори о чем хочешь, — послушно сказал Зденек. — Я так рад видеть тебя!