Это одна оговорка существенная. Другая...
Ясно, что служба к концу подходит. Моя-то, как ни бодрись. И все-таки может еще подрасти знаменатель. А если вовсе бы возраст не ставил предел? Теоретически можно ведь допустить такое?
Так что не велика вероятность. При неизменных условиях главных: взрывоопасный предмет, и сапер с ним один на один. В чистом поле, сапер как сапер, и предмет как предмет, нормальный. Задачка для пятого класса, с учетом повышенных школьных программ.
Есть, однако, и посложнее. Которой бы в первую очередь и заняться, а эту на дом оставить, если охота и вообще не отпала бы к ней возвращаться потом. Сколько людей здесь прошло за все годы? Без миноискателей, щупов, без подготовки и опыта эти предметы распознавать? И вот для них, для всех вместе, дробь будет, понятно, иной. И с каждым часом растет, к единице стремясь, к пределу...
Такая вот философия. Правда, не лишняя? А вообще... Все к ней склоняются, даже и лишней, кому подолгу с собой оставаться приходится наедине. С полем, С небом, с высокими облаками. С маревом дальним, извечно текущим, будто в сосудах невидимых кровь. И вряд ли случайно так получилось, что лучшие из мною встреченных в жизни саперов большим и обладали умением с виду ненужную мысль до нужды довести.
Но сейчас о снаряде.
Так почему же он не сработал, если все свое получил? А? Откуда это известно? Расписку, мол, что ли, вам предъявил?
А вон она и расписка. На медном ведущем его пояске ровная строчка с наклоном вправо ротному писарю образец. След от полей нарезов. Знак, что прошел он канал ствола, выстреленный снаряд, а не просто забытый, скажем, на бывшей позиции огневой. Не просто подарок, а именно с неба, не на колесах приехал по воздуху прилетел. И не с парашютом здесь мягонько приземлился на бок, как учат инструкторы новичков, а ткнулся, как и положено, носом, чему свидетель тот самый же поясок. Поскольку на месте, в пазу своем прочно сидеть остался, а не сорвался, как это бывает, когда до нарезов в казенник снаряд не дошлют. Как поросенок визжит в таком случае он в полете и плюхнуться может хоть боком, хоть дном.
Нет, этот по правилам внешней баллистики траекторию прочертил, для устойчивости вращаясь. И ладно уж не взорвался, но и лежит-то, заметьте, как. Точно в коробочке бархатной ювелирная драгоценность или в музее под стеклышком экспонат. Видный, как на перинке, нисколечко в грунт не зарывшись.
Конечно, можно б и вовсе в его биографии не копаться шашку на спинку ему положил, шнур протянул вон туда, за гребень, трах! и прощай интересный предмет.
Но в том и дело, что интересный. И ладно здесь местность с ним так поступить позволяет, а если в селе бы нашелся, на огороде заброшенном, в лопухах? Тогда бы понянчиться с этим подкидышем милым пришлось, аккуратно поднять, на подушечку мягкую уложить, покатать на машине, каждый ухаб объезжая, как мину, а то и на ручках подальше его от жилья отнести, прежде чем навсегда с ним расстаться.
Вот откуда и интерес, в чем и дело.
Дело в том, что взрыватель артиллерийский инерционный на два удара рассчитан. Первый наносится в дно снаряда взрывом порохового заряда в казенной части ствола. При этом с первой зарубки ударник снимается, взводится, по инерции отползая назад. Точнее, наоборот, задержавшись, тогда как снаряд весь рванется вперед. Второй удар после полета, головной частью о грунт. Этот, напротив, снаряд тормозит, а ударник вперед посылает на капсюль, чувствительный к механическим раздражениям, гремучей ртутью заряженный, скажем. Капсюль взрывается от укола, и от него детонирует основная начинка снаряда тротил.
Вот что он должен был получить под расписку. За что и остался по сей день в долгу. В долгу перед кем? Перед расчетом тем в форме серо-зеленой, и до сих пор ненавистной всем людям, даже не видевшим и войны, шестью орудийными номерами, которые с лету в казенник его запихнули, со звоном дослали, задвинули наглухо клином затвора и дернули шнур боевой, которых давно и в живых-то уж нету, если свершить своевременно не догадались то, что у них называлось, вот именно, хэнде хох. Перед их обером щеголеватым, который собаку съел в деле рассчитанного убийства и, наблюдая вон с той, вероятно, высотки, посредством испытанных вычислений по телефону направил его сюда, в ложбинку, где наша пехотка к обеду скопилась с гроздьями котелков вереница неторопливых папаш, облеченных доверием представителей от некомплектных взводов и пополненных отделений. Перед той гаубицей брыластой, которая выплюнула его на параболу в пять километров с кухней походной, хищно наклюнутой на конец, гаубицы той в мире подавно не существует, танк краснозвездный под Познанью или Варшавой, год, полтора ли спустя опрокинул ее в кювет...
И чертыхнулся сквозь зубы обер, точно бухгалтер какой, приписник, потеряв свой разрыв на поле; и подивился заминке в командах юнец лейтенант, без ума в своего командира влюбленный, с поднятой ручкой застыв сзади фронта орудий на огневой; и поднялись, отряхнулись папаши, пыль с котелков рукавами смахнув и покосившись на представителя помоложе, который о яблочках райских взамен опостылевшей за оборону овсянки, шутя, разумеется, пожалел...
Такие вот рисовались картинки. Из отгремевшей войны, на которую я не успел. Не успел и сам тоже в долгу остался. Долг на долг. Долг снаряда слепой, запоздалый, бессмысленного убийства, и мой, на меня по наследству сквозь годы переведенный: не дать совершиться убийству ни в чем не повинных людей. В белых, до глаз, платочках колхозниц из огородной бригады послевоенных вдов и невест, меж собой ни походкой, ни видом не различимых; в кепочках-блинчиках допризывников-шоферов, подносящих им ящики с изумрудной рассадой под перекрестным огнем их зазывных взглядов и шуток отчаянно-озорных. Или и в красных галстучках юных натуралистов, за бабочками в поход марширующих из поселка под строгой командой красивенькой их вожатой, на ту же Нинку похожей, только глазами, при строгости всей, живей...
А в первые годы, когда и окопы еще были целы и в блиндажах запах дыма и скученного жилья, тогда и не мирные люди спасенными представлялись, а непосредственно те папаши, повар их черноусый, с маху захлопнувший крышку котла, прежде чем коней хлестнуть вожжами...
Так что война для меня продолжалась. И каждый снаряд вот такой чуть не ожившим врагом представлялся, тем же и обером, смертью грозящим сквозь годы и мне. И чем больше их, уничтоженных, на счету моем нарастало, тем легче и на душе становилось. И об отце вспоминалось покойнее и светлей. Из раннего детства картины всплывали, что и не вспомнились, верно бы, никогда, если бы сам он, отец-то, домой вернулся. Молодым чаще виделся и веселым, вовсе и не похожим на тех с котелками папаш, которые сами с него же и срисовались, каким он из писем вставал фронтовых.
Но это уж лирика. Или история как для кого. Но только счет наш по обезвреживанию и до сих пор боевым именуют, как на войне.
А то, что мы философией в шутку назвали, необходимый этап. Оценка взрывоопасного предмета. Местности, обстановки, в которой работать с ним предстоит.
К местности и пришла теперь очередь обратиться. Опросим ее по тем пунктам, на которые нам снаряд дать ответ отказался.
Ну, во-первых, с какой стороны прилетел он сюда? С запада? И, значит, лежать должен был бы взрывателем на восток. Так по логике. А на деле? Можно и с компасом не сверяться, видно по солнцу к югу значительно отклонен. Что это значит? Ничего ровно. Мало ли как батареи располагались и под каким углом к фронту вели огонь. Да и сама она, линия фронта, не по линейке же проводилась, даже и при наметке предполагаемых рубежей. А именно к местности применяясь. Тем более если рубеж занимался в боях. Tyт само дело учитывать каждую складочку заставляло. Где оборона могла здесь установиться? Их оборона, немецкая, поскольку они отступали тогда. И поскольку как это ни странно для невоенного человека именно отступающий выбирает рубеж. Выгодный, на котором лишь и возможно ему закрепиться, если до этого отступал.
