(А стоило ли? Оперировал бы на легких и животе, как другие, жил бы спокойно. Прикидываю: стоило! Только сердечная хирургия, особенно с АИКом дает ощущение высочайшего напряжения, борьбы.)
На минском стадионе хорошо бегать...
Что еще сказать о съезде? Отдохнул, отключился. Не соскучился по клинике, нет. Но, все же уехал за день до конца. Чтобы в пятницу пятого июня посмотреть больных на следующую неделю.
Дальше все пошло плохо. Начался черный период. Такое бывало только в разгар нашего "синдрома". Неужели вернулось? Страшно подумать, не верю, все-таки провели по новой методике более 600 больных (вместе с врожденными пороками). Нет, исключу описание этих тяжелых недель.
А жизнь продолжается. После большой жары прошел хороший дождь, больным стало полегче. Осложнений меньше.
Ездил с Лидой на дачу: "Амосова вывезли на экскурсию". Жена надеется заинтересовать меня природой. Пока был там - понравилось, можно бы недельку пожить. Приехал домой - передумал. На что она, дача? В моем кабинете очень даже славно. Каштаны сплошь закрывают окно, музыка, хорошие книги, на которые не хватает времени.
Наверное, тяжеловато родным со мной жить. Вроде бы стараюсь виду не показывать, но отключенный и мрачноват. Впрочем, никто меня не трогает в такие периоды, ничего не спрашивают. Только Чари никогда не раздражает. Дочка смеется: "Если бы ты с нами был хотя бы вполовину так ласков". Напрасно говорит, я люблю своих родных. Просто не хочется разговаривать. Больные, что лежат там на искусственном дыхании, или с желудочными кровотечениями, или с инфекцией, все время присутствуют в подсознании, отключить их невозможно.
Надоело писать. Скомкаю конец прошлой черной недели. Нужно бы остановиться с операциями или хотя бы не брать тяжелых, так нет - сопротивляюсь судьбе.
В понедельник, 15 июня моя тяжелая больная подавала надежды. Несомненно, пришла в сознание - кивает или качает головой в ответ на вопросы, двигает руками и ногами. Может быть, выскочит! И еще одно: перед конференцией заходила девочка, что долго не решался оперировать (два клапана). Румяная, красивая, повзрослевшая.
- Я совсем, совсем здоровая! Отец был с ней. Слова говорил... Это немного помогло.
Воспоминания. Чари
Она умерла...
Не тревожьтесь: она - всего лишь собака. Для посторонних - собака, для нас - близкий друг.
Видел, что очень тяжела, но все равно не верил в смерть. Не может большая, сильная собака так быстро умереть.
Лежала на боку с вытянутыми лапами, с откинутой назад головой, дышала тяжело (сосчитал - 55 дыханий в минуту). Я врач, должен знать: пневмония, аспирационная пневмония. Слушал легкие - масса влажных хрипов. Еще была в сознании: следила взглядом, но голову уже не поднимала. Глаза широко раскрыты. В них страх.
Мало ли бывает пневмоний после операций? Нечасто умирают люди. Антибиотики спасают.
Отошел, сел в кресло, думал, что делать. Отсасывать мокроту? Очень травматично вводить трубку в трахею и мало эффекта, когда подавлен кашлевой рефлекс...
Ох, эти хрипящие вдохи! Хочется дышать за нее самому.
И вдруг - следующего вдоха не последовало. Жду мгновение. Замер. Мысль: полегчало, переключается на спокойный ритм. Нет, пауза слишком длинна. Потом один короткий, поверхностный вдох - и снова пауза. И не кончается...
Бросился к ней, начал искусственное дыхание - сжимал грудь, остановился, приник ухом - сердце молчит. Сделал несколько толчков на область сердца - массаж. Нет ответа. Знаю - бесполезно. Привычка хирурга думать трезво. "Не оживить, не тот случай".
Умерла.
Ладонь еще осталась на груди, ощущает теплую шерсть; обоняние ловит знакомый запах нашей собаки... Не верится. В подсознании мольба: "Вздохни, ну вздохни же!" Нет.
Часы: 15.40. Уже не нужно ни о чем думать. Отошел. Сижу, смотрю на нее. Кажется, что бока легонько колышутся: так тихо она спала раньше.
Надо будить Лиду, сказать. Нет, сначала нужно придать Чари позу смерти для похорон. Закрыл глаза. (Как быстро они теряют блеск!) Обвязал бинтом морду, чтобы скрыть мучительный оскал напряжения, пригнул голову к груди, согнул и притянул к туловищу передние и задние лапы, фиксировал бинтом. Получилась поза, которую она любила принимать во сне. Так она должна и закоченеть. "Трупное окоченение, rigor mortis".
Вот и закончилось все. Пять дней страданий. Восемь лет жизни. Счастливой собачьей жизни, если, например, сравнить с человеческой.
Трудный был этот последний вечер дома. Разбудил Лиду - подхватилась, ничего не понимая: проспала всего час после бессонной ночи.
- Что?! Что?!
- Чари умерла.
Кинулась в комнату к собаке, замерла над ней. Слезы без рыданий, без звуков. Без упреков: "недосмотрел".
Потом приехала Катя, наша взрослая дочь, вернулась из института племянница Ира. Обе плакали.
Чари медленно остывала и коченела. Прикосновение к ней стало уже неприятным. Мертвое тело. А если смотреть со стороны - то спит и спит. Такая изящная поза. Шерсть на собачьей морде скрывает цвет и выражение смерти. Не как у человека.
- Нужно готовить ее к похоронам.
Принесли простыню, расстелили рядом на диване. Я перенес тяжелое, уже негнущееся тело. Женщины тщательно зашили. Аккуратный белый кокон. Уже почти абстракция.
Давно я не знал слез. Может быть, их уже и нет вовсе? Но подбородок и губы начинают изредка дрожать. Сердце сжимается все больше и больше. Странное это чувство - горе смерти, невозвратимой утраты. Как будто вынуто что-то из груди, осталась пустота. И упрямое неверие в совершившееся.
Я сам во всем виноват, в ее гибели. Близкие не упрекают, но все знают -ты. И я знаю больше всех.
Нет, нужно двигаться, нельзя останавливаться для думания и воспоминаний, пока этот белый сверток, что лежит на диване, еще являет собой очертания тела.
В коридоре стоит картонный ящик из-под телевизора, уже с полгода стоит, выбросить боялся - вдруг сломается аппарат? Теперь как раз кстати.
Часа два я мудрил с ним на полу, вначале разбирал на листы, затем конструировал новую форму - гроб: вырезал, сшивал, чтобы прочно, с двойными стенками...
А Чари жила со мной рядом, все время я ее видел тут. Она была очень любопытна, и когда я мастерил, обязательно крутилась возле меня, нюхала своим черным носом детали, инструменты, трогала их лапой, а потом, если дело затягивалось, ложилась тут же на строительный беспорядок, норовя касаться спиной или мордой. Вот и сейчас она лежала бы на этих листах картона и пришлось бы кричать: "Чари, отойди, Христа ради!". А она пихала бы голову мне под руки, укладывала на мои колени, считая, что это и есть мое главное дело - гладить ее и разговаривать.
Она умерла после моей операции. Не сумел.
Наверное, многие, кто прочитает это, осудят. "Сентиментальный старик, стольких людей отправил на тот свет, а тут разнюнился над собакой!" Это не так. Смерть только обострила чувства. Над мертвой собакой я плачу о людях, о детях, что умирают после операций... В том числе и от моих.
Вот родители в последний раз одевают дома дочку, чтобы везти ее в клинику. Хлопочут, боятся что-нибудь забыть. А внутри у матери, у отца все напряглось, застыло... Выбирают любимую игрушку: "Нет, детка, нельзя брать много, возьми одно что-нибудь..." Вот уже пришла машина, нужно уходить. Последний взгляд на комнату, где в каждой вещи - она, дочь, ребенок. "Пусть все остается как есть, она вернется - и жизнь продолжится с этого момента. Но уже счастливая жизнь, без порока сердца, что висел с рождения постоянной угрозой смерти... Все будет хорошо!"
Доктор предупреждал, что операция опасная, но это он так, для перестраховки. Когда были на консультации, видели много здоровых детишек, проходивших проверку после операции. "Все будет хорошо!"
Потом три дня ходили около клиники, заглядывая в окна, - вон там, на третьем этаже, второе окно - наша дочка, может, выглянет. Подбадривали себя: "Все будет хорошо... Золотые руки хирурга..." В день операции с утра сидели в комнате для ожидающих, гадали по выражению лиц проходящих и сестер, ловили каждое слово "оттуда".
