В заключение решили, что анестезиологическое отделение нужно оценить на "хорошо", а реанимацию пока на тройку. Много еще недостатков, не освоено как следует ведение маленьких детишек, хромает методика искусственного дыхания. Наука плохо поставлена. Но Миша старается, всем нравится своей простотой, честностью и самокритичностью. Он у нас парторг и тоже на месте. Принципиальный. Не в пример некоторым другим.

- Теперь, товарищи, проведем голосование. Мирослав раздаст бюллетени, ящики - отдельно для младших и старших - у Ани в приемной. Постарайтесь соблюсти объективность. (Понимай, например, ко мне. Вы даже не знаете, черти, как мне важны ваши оценки...)

Очень беспокоился, когда пошел на этот шаг. Последние полгода много ругался, резко, грубо. Вполне достаточно материала для обид. Мне-то кажется, что всегда было справедливо, когда подмечал, что ошибся, извинялся, но у каждого свое мнение. Самолюбие, биологическое самоутверждение всегда смещает оценки, преувеличивает чужие грехи и уменьшает свои.

Мое заявление вызвало веселье. Как же, так редка возможность сказать ближнему (и, главное, высшему!), что он - дерьмо. Ничем не рискуя. В бюллетень, как и раньше, внесены все заведующие отделениями и, кроме того, врио главного врача Мирослав.

Разошлись, и пятница покатилась нормально.

На обходе в реанимации действительно наша А. была в полном порядке. Трубку Витя Кривенький удалил сразу после доклада, больная пришла в себя и могла разговаривать.

О, эти бледные, через силу улыбки в первое утро после операции. Многое за них отдашь.

Шепчет сухими губами:

- Перешагнула уже я? Как, Николай Михайлович?

- Да, да. Почти.

Воздержаться бы от этого "почти".

В три часа вытряхнул урны и ушел домой. Просил Аню, чтобы посидела подольше - в воскресенье заберу остальные бумажки...

С трепетом, иначе не скажешь, раскладывал и пересчитывал бюллетени, сразу, как пришел домой, не пообедав.

Из сорока двух только один признал меня несоответствующим "по личным и деловым качествам".

Правда, еще человек двадцать не успели проголосовать, их листочки заберем потом. Но не будет же среди них много минусов.

Счастливейшим днем была для меня та пятница... Что больше? Доверие ребят? Ожившая больная? Все-таки та женщина - больше. Так горько было ее терять.

Но если бы они проголосовали против, плохо было бы. Не вижу, в какую сторону нужно себя менять. Это я прикидывал, когда собирался проводить голосование. Во всем, что делаю в клинике, - к больным и сотрудникам, - нет никакого корыстного интереса. Неужели нет? Ты копни из подсознания, копни. Копал, не нашел. Может быть, эгоизм лежит еще глубже?

Да, к больным отношение изменить не могу, просто нечего менять. Но с врачами можно бы поделикатнее. Так же, по существу, но без грубостей. (Без этих словечек: "идиот", "бездарность". Правда, такое говорю только при стрессах, при операциях. А как же быть, если нормальные слова не понимают, если не вкладывают всей души? Нет, не будем оправдываться, плохо ведешь себя, Амосов. Ты даже не пробовал деликатного, но твердого обращения, какое, например, было у Петра Андреевича Куприянова...)

Наверное, уже нельзя измениться. Впрочем, подумаем.

Был в клинике, сделал обход в реанимации - больные и "именинница" в порядке. Выбрал из ящиков остальные бюллетени и быстро пересмотрел. Еще один товарищ дал мне минус по личным качествам. Итого - два из шестидесяти двух. В прошлые годы было по пять-шесть.

Совсем неплохо: вотум доверия, право руководить клиникой.

Конечно, я быстро прикинул оценки у других заведующих отделами. Они разные, разглашать не могу. Однако нет таких плохих, чтобы требовали решительных действий.

Пока печатал все это, удовольствие погасло. Устал, что ли? Десять страниц одним духом... Или выскажешь - чувство - и нет его?

Да, еще немного: вчера у дочки был день рождения. 25 лет - важное событие.

В молодости и зрелости никакого пристрастия к детям не имел, скорее, наоборот, раздражался. Возможно, потому, что вырос один. В первом браке не было детей, и во втором не торопились. Поженились на войне. Прожили спокойно двенадцать лет, так нет - Лиде захотелось дочку. Вынь да положь. Ей было уже тридцать пять, училась на врача, хотя имела диплом педагога. Беременность протекала тяжело, она вела себя героически. Когда время приблизилось, развилась эклампсия (поражение почек и гипертония). Профессор Александр Юдимович Лурье сказал, что надо вызывать роды досрочно. Возникли всякие трудности. Утром нужно было решать: или делать кесарево с риском получить перитонит, или потерять ребенка. Она не колебалась: "С любым риском, чтобы была дочка". Операцию Александр Юдимович сделал блестяще за двадцать минут. Дитя сначала не дышало, его хлопали и обливали, хирург ругался, потом пискнуло. Мать (операцию делали под местной анестезией) все спрашивала, как там. Когда живот зашили, меня позвали посмотреть.

Этот момент никогда не забуду.

Лежало нечто маленькое (1800 граммов), красненькое и делало странные движения губами, будто облизывалось. Тут у меня внутри как бы открылся какой-то кран, источник. С этого началось самое большое чувство, которое испытал. Чисто биологическое, конечно. Память о нем уже начала тускнеть, но знаю, что дочка дала мне столько приятного, сколько не получал ни от чего другого. Лучше помолчу, чтобы не впасть в сантименты. К сожалению, по мере ее взросления чувства менялись. Но и теперь осталось понимание ее существа, хотя и неполное одобрение. Впрочем, жаловаться грех - хорошая дочка.

Неделя, можно сказать, пропала зря. Три дня в Москве, конференция по кибернетике в физиологии, мой доклад. В четверг прямо с поезда - в клинику. Три операции, все - митральные протезирования, все тяжелые.

Мальчик четырнадцати лет. У детей так и жди осложнений. У второй больной все левое предсердие оказалось забито тромбами, ложкой начерпал целый стакан. Кусочки могут остаться - и все, мозговая эмболия. Третий парень с очень большим сердцем. Это всегда плохо, чрезмерная гипертрофия, часто бывают всякие фокусы: нарушение ритма, даже инфаркты.

Он нам и задал...

Из операционной вышел рано - еще светло за окнами, часов пять. Двое уже проснулись, дышали самостоятельно, просил удалить трубки. Ждал, пока вывезут последнего. В посленаркозной он проснулся, инструкции выполнял, все спокойно. В семь поговорил по телефону с Лидой, сказал, что скоро приду.

Не получилось скоро. Когда пришел в реанимацию, Витя Козловский стоял над больным и смотрел в осциллограф. Электрокардиограмма страшная: называется желудочковая тахиаритмия. В любой момент жди фибрилляции. Витя ждал: рука над сердцем, чтобы начать массаж. Нужные лекарства уже введены, налажено искусственное дыхание.

- Вот! Началось!

Фибрилляция.

Дальше все повторялось, как на прошлой неделе.

Сорок минут длился массаж, вводили активирующие и тормозящие средства, дефибриллировали через каждые две-три минуты, пока сердце наконец пошло...

Посмотрели анализы - жестокая гипоксия. Стало ясно, что рано перевели на самостоятельное дыхание. Моя установка в данном случае оказалась вредной. Нужно вносить исправления, для таких плохих сердец требуется несколько часов отдыха на аппарате...

Когда уходил домой, еще не было девяти. Сердце работало прилично, сознания, разумеется, не было. Сидеть бесполезно. Нужно держать на аппарате. Прояснится что-нибудь только к утру... Настроение немного повысилось после звонка в одиннадцать. Света сообщила, что есть признаки просыпания, самые малые.

С тем и спать ушел, с тем в пять и проснулся и не мог уснуть. С тем бегал и завтракал.

В клинике обрадовали: больной полностью в сознании, трубка удалена. Надо же, подряд такое счастье!

Вчера на конференции поблагодарил за доверие. Обещал быть предельно объективным и не оскорблять личное достоинство.