По рассказам очевидцев, зрелище было просто страшным, как будто посреди Петербурга вспыхнул вулкан. Пока еще в среднем ярусе было темно и горело всего несколько ночников, по комнатам бегали испуганные люди со свечами в руках. Потом вдруг над ними загорелись потолки, которые стали падать с ужасным грохотом, искрами и вихрем дыма. Везде развевался густой дым, невозможно ничего было видеть да и просто дышать. Под конец потоки огня заполнили все внутреннее пространство и полились уже наружу – в окна. В один миг весь громадный дворец запылал и превратился в гигантский костер.

Пламя этого костра то восходило к небу высоким столбом под тяжелыми тучами дыма, то волновалось, как море, волны которого метались зубчатыми огненными языками, то вспыхивало снопом бесчисленных ракет, которые сыпали огненный дождь на соседние здания. Казалось, что господствует какая-то адская сила, как будто слетелись на добычу зловещие духи.

Зарево от пожара видели за 50–70 верст от столицы путники на дорогах и крестьяне окрестных деревень и сел. Дворец горел еще двое суток – 18 и 19 декабря.

В.А. Жуковский (очевидцы и спасатели тоже) отмечал, что государь был повсюду, к нему одному были устремлены глаза, исполненные доверия. Он сам всем руководил и направлял помощь туда, где еще можно было сопротивляться огню. Император Николай I везде являлся первым и уходил только тогда, когда уже не оставалось никакой возможности противостоять рассвирепевшей стихии.

Видя перед собой самоотверженный пример государя, так же мужественно вели себя и все остальные – от генерала до простого солдата. Отставной генерал-майор Л.Р. Баранович рассказывал впоследствии, что рядовой 10-го флотского экипажа Нестор Троянов и столяр интендантского ведомства Абрам Дорофеев приметили на самой вершине загоревшегося уже иконостаса образ Христа Спасителя. И хотя был настоятельный запрет даже приближаться туда, они (без всяких инструментов!) с небольшой лишь лестницей решили спасти образ Иисуса Христа. Лестница едва доставала до половины иконостаса, но это их не остановило. Цепляясь со сверхъестественной отвагой, они добрались до своей цели. С величайшей осторожностью Троянов снял образ и передал его Дорофееву. Потом они оба, изрядно обожженные, благополучно спустились со своей драгоценной ношей и отнесли ее в безопасное место. Государь был свидетелем их подвига, обласкал обоих и повелел выдать каждому по 300 рублей. А Троянова сверх того перевести в гвардию.

В ту минуту, когда пожар свирепствовал с наибольшей силой, в другом месте северной столицы произошло точно такое же несчастье. В Галерном селении, где обитало, в основном, беднейшее население, вспыхнул другой пожар. Государь тотчас велел отправить туда часть пожарной команды, а наследник Цесаревич сам поспешил туда вместе с пожарными.

В то время, когда ужасный пожар в Зимнем дворце представлял собой такую разрушительную картину, другая картина своим тихим величием приводила душу в умиление. За цепью полков, окружавших Дворцовую площадь, бесчисленной толпой в мертвом молчании стоял народ. На его глазах погибала общая для всех святыня, и охваченный благоговейной скорбью народ с глубоким вздохом молился за своего Царя.

Долгое время официальные сообщения (а за ними и большинство мемуаристов) утверждали, что ни один человек не погиб во время пожара. Но вот участник события Колокольцов написал свои воспоминания через 45 лет, уже в более мягких цензурных условиях. В них, в частности, он сообщал, что погибли тридцать человек из числа гвардейцев. «И вот когда разбирались эти кучи, представлялись сцены душу раздирающие. Множество трупов людей обгорелых и задохшихся было обнаружено по всему дворцу. Находили иных людей заживо похороненных, других обезображенных и покалеченных. Мы не могли без ужаса выслушивать рассказы наших солдат о том, в каких положениях они находили своего брата солдата… Я тоже помню, между прочим, фигуру одного обгоревшего солдата. Это был настоящий черный уголь, в нем положительно ничего невозможно было признать, кроме человеческого контура».

После пожара, естественно, были произведены мероприятия для его дальнейшей охраны от подобных бедствий. В течение 1838–1839 годов перекладывали свинцовые водопроводные трубы, возводили брандмауэры и новые каменные и чугунные лестницы, отодвигали от стен и заново перекладывали печи, возводили новые дымоходы. И везде дерево заменяли железом, чугуном и кирпичом. К концу 1838 года расходы на эти работы превысили 100 000 рублей.

В 1871 году Чикаго, расположенный на берегу озера Мичиган, был вторым по величине среди других американских городов. Тогда в нем проживали немногим более трехсот тысяч человек, но в последние годы город усиленно строился, естественно, увеличивалось и его население.

Наиболее притягательным для граждан был, конечно, центр города, где располагались красивые, отделанные мрамором гостиницы, открывались новые казино и банки. По вечерам разодетые чикагцы направлялись в театры и оперный зал. Рядом с городом располагались и многие сельскохозяйственные фермы, и Чикаго по праву считался богатым городом. За короткое время он стал центром торговли зерном, в нем сосредоточились центральная биржа, фирмы, связанные с железнодорожным и сельскохозяйственным машиностроением, возникали новые компании. А вот окраина, как всегда, была заполнена простыми деревянными лачугами, в которых ютился бедный люд.

В основном, все новые здания сооружались из камня, но и дерево активно шло в ход. Из этого легкого и удобного материала по-прежнему возводились небольшие рестораны и кафе, делались крыши, стены и перекрытия в жилых домах, из дерева клали мостовые и тротуары. Поэтому огонь, начавшийся за городом на одной из сельскохозяйственных ферм, легко и быстро с окраины по деревянным строениям перебрался в цветущий и шумящий центр, уничтожив на своем пути все банки и гостиницы, а также гордость жителей – оперный зал.

^{Большой пожар в Чикаго. 1871 г. Гравюра XIX в.}

День 8 октября 1871 года никак не напоминал осень. Уже полтора месяца на город не упало ни единой капли дождя. Казалось, что сушь пришла в Чикаго и поселилась в нем надолго. Может быть, до зимних холодов. В тот день вечером, когда солнце скрылось за озером, на сельскохозяйственной ферме Патрика Олери началась вечерняя дойка коров. Как говорили потом очевидцы, одну из своих буренок доила сама миссис Олери. В стойле было темновато, и она, как это делала не раз прежде, принесла керосиновую лампу и поставила ее на стог сена недалеко от коровы. По неизвестной причине корова, видимо, неожиданно взбрыкнула и копытом ударила по горящей лампе. От одной искры, запалившей сено, сгорел целый город.

На эту тему позднее появилась даже картина неизвестного американского художника, который на своем полотне изобразил дойку: на низенькой скамеечке испуганная миссис Олери со вскинутыми руками, позади ее – опрокинутая керосиновая лампа и начавший полыхать пожар.

На суде миссис Олери все категорически отрицала. По ее словам, в то вечернее время она не находилась в стойле, не доила коров, а мирно почивала в своем доме, в своей постели. Правда, концы с концами тут не очень-то сходились. Свидетели утверждали, что как раз в это время обычно начиналась вечерняя дойка коров и проводилась она регулярно не только на ферме Патрика Олери.

Как бы там ни было, именно в это вечернее время, когда проходила дойка коров, запылала его ферма. Распространению огня способствовали запасы сухого сена, которые имелись как на ферме, так и возле нее. За фермой Олери вспыхнула и соседняя. Огонь был настолько силен, что думать о тушении значило просто терять время. Обе фермы полыхали, как факелы. Ожидалось, что на этом все и кончится. Уже были вызваны пожарные, уже собравшийся народ обсуждал, удастся ли восстановить фермы, как внезапно задул сильный зюйд-вест, и пламя запылало с удвоенной силой. Неожиданно для всех оно перебросилось на жилые дома, стоявшие на противоположной стороне дороги. Такого никто не ожидал.