Дубинский выбрал себе занятие — заведовать отправкой раненых на железную дорогу и в тыл. Старший врач доктор Ефремов ему не препятствовал. Он был тактичный, деликатный, добрый и хороший человек, мягкого характера и не умел отказывать в просьбах, если это можно было исполнить. С младшим персоналом держался просто и мило. Доктор Шатров был другого сорта — явно имело место сознание собственного достоинства. Роста небольшого, брюнет, имел голос (баритон) и любил петь оперные арии, как только представлялся удобный случай, хотя и не всегда удачно. Доктор Дубинский — тип неприятный — высокого роста, плотный, волосы русые, глаза стояли близко к переносице, лицо длинное, и был похож на крысу.
Однажды, отвезя уже несколько раз подряд без подмены раненых на станцию, я спросила Дубинского: «До каких пор я буду исполнять обязанности сопровождающей раненых за всех сестер?» Он ответил: «Сестра Крейтер больна, у нее температура». Теперь я почувствовала, что Крейтер мстит мне за то, что я пренебрегла ее «салоном», а Дубинский — за то, что я была свидетельницей его грабительства. Теперь они соединились в своей ненависти ко мне и к доктору Мокиевскому-Зубок.
По дороге на Бахмач Нелли Адольфовна заболела, и ее оставили в больнице в каком-то городишке с тем, чтобы забрать по выздоровлении. Оказалось, за нами шли следом красные и занимали места, где проходили наши войска. Нелли Адольфовна попала в плен, но, так как она была иностранка, ей удалось уцелеть.
Приехали в Бахмач поздно ночью. Войска, пришедшие раньше, заняли все жилые помещения. Для штаба место нашлось, для перевязочного отряда не оказалось. Обоз разместился снаружи, а нам, трем врачам и мне, староста дал в своем доме горницу — только одну комнату на всех. Оставалась кухня, но она нужна была хозяевам. Ефремов и Шатров устроили мне постель на стульях, составив и покрыв всю так, чтобы меня не было видно, а сами должны были расположиться на полу вповалку. Врачи предложили мне пойти сначала, устроиться, а потом они улягутся. Так и было сделано. Все улеглись, и я начала засыпать, как вдруг почувствовала на своей шее руку. Я закричала, врачи вскочили, зажгли свет и увидели, что Дубинский стоит у моего изголовья. Ефремов строго спросил, что он там делает. Дубинский ответил, что хотел выйти да заблудился. На другой день Ефремов спросил меня о подробностях происшедшего, и я ему рассказала, как было. Доктор Мокиевский-Зубок в это время заменял корпусного врача и находился при штабе корпуса.
На другой день, дав обозным лошадям перевязочного отряда отдохнуть, двинулись дальше на Конотоп. В Конотопе врачам отряда была предложена комната в квартире местного врача, но Ефремов и Шатров уступили ее мне, а доктор Ефремов сказал, что здесь, в семье, мне будет безопасней. В Конотопе простояли несколько дней и двинулись к Глухову. По дороге наш отряд останавливался в нескольких местах, и однажды мы остановились ночью среди поля — отдыхали лошади.
В Глухове перевязочный отряд задержался довольно долго. Корпус все время пробивался с боями, и раненые поступали беспрерывно. Из штаба дивизии было указано, чтобы перевязочный отряд оставался в Глухове до распоряжения. Раненые прибывали, и их собралось много в ожидании санитарного поезда. Поступило сообщение, что взят нашими войсками Ямполь (не помню, село или город), но распоряжения передвигаться перевязочному отряду на Ямполь все еще не было. Сообщили, что санитарный поезд прибыл. Дубинский собрал раненых и сказал мне, что я должна сопровождать раненых на станцию, которая отстояла от города на значительном расстоянии. Его слова: «Когда сдадите раненых, поезжайте в Ямполь, мы к тому времени будем там». Ездовой доктора Мокиевского, который возил меня во время нашего передвижения и смотрел за лошадьми, повез меня на станцию и, когда мы собрались ехать обратно, сдав раненых в санитарный поезд, сказал мне, что доктор Дубинский приказал ему со станции везти меня прямо в Ямполь. Мне ничего не оставалось, как ехать, куда было приказано. Не доезжая до Ямполя две-три версты, я увидела мчащуюся во всю прыть нам навстречу крестьянскую телегу, за нею трех верховых, по которым стреляли со стороны Ямполя. Это были наши фуражиры. Один верховой направился к моему экипажу и крикнул мне на ходу: «Тякай, сястрица! Большавики!». Эти слова застряли у меня навсегда в памяти. Мой возница повернул лошадей, да так двинул, что я, держась обеими руками за облучок, а ногами упершись в противоположную стенку пролетки, подпрыгивала на ухабах так, что было чудом, что я не вылетела. Красные давно уже перестали стрелять, а мой ездовой все еще мчался. Я кричу ему: «Довольно гнать, стойте!». А он кричит в ответ: «Я должон, сестрица, вас спасать!».
Так приехали мы назад в Глухов, а распоряжения передвигаться в Ямполь еще не поступило. Наши войска продвинулись дальше и оставили Ямполь без охраны, а красные его снова заняли. И на этот раз благословение Божией Матери было надо мной — как и много раз впоследствии, отводила Она Своей Рукой опасность. Когда мы приехали в Глухов, Дубинский спросил, почему мы вернулись в Глухов, а не поехали в Ямполь. Я ответила: «Спросите моего ездового». Доктору Ефремову я рассказала, что произошло, как мы встретили фуражиров, и если бы их Господь нам не послал, то попали бы прямо в лапы красных. Ефремов сказал, что не понимает, почему Дубинский так распорядился, когда из штаба не было указаний. В Глухове мы простояли еще некоторое время, потом двинулись дальше. Теперь войска продвигались все время с боями, иногда задерживаясь подолгу на одном месте. Нам сказали, что мы двигаемся на Севск и дальше на Орел.
Перейдя с территории Украины в Курскую губернию, сразу увидели разницу. На Украине села чистые, с садами, в хатах просторно, уютно и чисто, через заборы выглядывают мальвы, кое-где и подсолнухи. В Курской губернии совсем другая картина. Избы бедные, маленькие, в одну комнату, в которой едва вмещается вся семья, тут же, под печкой, и поросенок. Одну треть комнаты занимает русская печь, остальное пространство занято постелями и столом со скамьей. Воздух спертый. Люди бедные. И в таких условиях жило все село. Мне отвели место в одной из таких изб, но спать было невозможно — беспокоили клопы и блохи, и я просидела всю ночь на лавке. А на дворе стояла уже осенняя погода — был октябрь, в этом году очень холодный.
Как-то в одном бою наша артиллерия неудачно била и дала недолет, так что снаряд попал в своих. Привезли в отряд одного раненого офицера с разбитой челюстью. Не знаю, по чьему распоряжению, но Дубинский решил его отправить в тыл, в ближайшую больницу — без перевязки. Он не потрудился его перевязать или хотя бы подвязать больше материала (марли) на рану, так как рана кровоточила, а посылал так, как тому оказали первую помощь в полку. На мои протесты, что в таком виде нельзя раненого отправлять в дорогу, Дубинский ответил, что это его дело. «А вы, сестра, будете сопровождать раненого». Я уже примирилась с тем, что я одна бессменная сестра в отряде, при наличии других сестер. «Сдадите раненого в больницу и возвращайтесь обратно», — добавил Дубинский.
Понадеясь на своего ездового и на крепких лошадок, помолясь в душе своей покровительнице Божией Матери, поехала. Не проехали мы с раненым и двух-трех верст, как нагоняет нас верхом доктор Мокиевский с фельдшером. Оказывается, корпусный врач доктор Трейман прибыл из командировки, а Мокиевский вернулся в дивизию. Доктор Мокиевский подъехал к отряду и прежде всего спросил, где раненый. Ему ответили, что раненого отправили в сопровождении сестры в соседнюю больницу. «Как могли вы послать сестру в место, которое может каждый час быть занято красными? Ведь они идут за нами по пятам. Почему не послали фельдшера?» — возмутился он. И, догнав нас, моему ездовому приказал вернуться в отряд, а фельдшеру указал сопровождать раненого и сказал ему, чтобы в отряд не возвращался, а временно присоединился к войскам, которые там стоят, пока не предоставится возможность вернуться в свою часть. И на этот раз гнусное дело Дубинского — от меня избавиться — не выгорело. Терпение мое лопнуло, и я рассказала Левушке все, что Дубинский проделывал. Доктор Ефремов подтвердил. До сих пор ни врачи, ни я ничего ему не говорили.
