Доброволицы 2-й роты 4-го взвода

— Господин взводный! У меня есть карикатура, вырезанная из журнала. Давайте пошлем ему вместе с письмом!

— А ну-ка покажите!

На карикатуре по улице двигался Женский батальон, отправляясь на фронт. В хорошо пригнанной форме и амуниции, винтовки в линию. С громадными бюстами; лица строгие, с опущенными в землю глазами. Носы вздернуты к небесам, а верхняя губа выдвигается над нижней. Фуражки надеты по-бабьи, натянуты на уши. Провожают их мужья-солдаты, стоя на тротуаре. Один мужик грызет семечки, второй, разинув рот, глубокомысленно запустил палец в нос. Следующий стонет, ухватившись рукой за раздутую флюсом и повязанную тряпкой щеку. Четвертый с ожесточением трясет кричащего младенца, а последний, подперев по-бабьи рукой голову, заливаясь, плачет: «Агафьюшка, на кого ты, родимая, меня покинула! Что я буду без тебя делать? И щи-то хлебать, и Ваньку укачивать, и семечки лузгать — все придется одному!»

Ответа на письмо и карикатуру не последовало.

Как и полагается, у всех офицеров были денщики. В одной из комнат двое офицеров спали вместе на двуспальной кровати. Рядом в комнате жило несколько денщиков. Однажды оба офицера, уехав в Петроград, предупредили, что вернутся только на следующий день.

— Раз наших офицеров нет, чего я буду валяться на полу, если могу с комфортом поспать на их кровати? — заявила денщик-девушка и улеглась на их кровать.

Вдруг около 12 часов ночи возвращается поручик. Наши денщицы растерялись. Что делать? Офицер же, видя спящего, решил, что это вернулся его друг, и, раздевшись, спокойно улегся рядом.

Денщицы не спали всю ночь, не зная, как вызволить товарку. А та под бочком офицера-начальника мирно проспала до утра. Но вот кто-то из них зашевелился, и оба вдруг открыли глаза… Можно себе представить ужас одной и изумление другого!

— Как вы сюда попали? Марш сейчас же отсюда!

— Нет, господин поручик, сначала выйдите вы…

Куда же она побежит в одной мужской рубашонке, еле прикрывающей живот? Чем дело кончилось, не знаю.

Когда мы жили в Инженерном замке, одна худосочная девица лет двадцати пяти уверяла, что она ясновидящая. По-моему, у нее на «чердачке» не все было в порядке…

«Если человек будет убит, то, закрыв глаза, я вижу, как он точно рассыпается костьми», — говорила она.

Это выражение особенно понравилось бабам, и они ее постоянно просили:

— А ну, товарищ, сгадайте мне, чи мои кости рассыпятся, чи ни!

Та сейчас же закрывала глаза:

— Я вижу вас бегущей по полю, и за вами кто-то гонится…

— То она от хветхвебеля удирает. Должно, опять пьяна. Уж больно охоча до водки, — рассуждает соседка.

— А мне, товарищ!

— Вы будете ранены. Я вижу, как вы, держась за бок, со стоном пробираетесь к лесу…

— Не за бок, за живот! Это она до ветру бегит, кашей объелась! — подсказывает другая.

Попросила и я.

— Вы сделаете что-то хорошее. Я вижу вас сидящей у костра.

— Еще бы не хорошее! Всех вшей из штанов над костром выкурит! — замечает моя соседка.

— Погадайте и мне, — просит следующая.

— Вы благополучно вернетесь домой. Я вижу вас в солдатской форме в кругу близких. Вы со слезами радости прижимаете к груди маленького мальчика.

— От проклятая баба! — всплескивает руками одна из слушательниц. — Надо сказать хветхвебелю, щоб доглядав за ней. Приихала до дому и зараз хлопца родила!..

На все шутливые замечания «ясновидящая» никогда не обижалась. Мы попали в разные роты. Месяца через два я ее встретила на шоссе:

— Товарищ, погадайте мне!

— Ах, нет, увольте! Я больше не гадаю. У меня дар ясновидения, а из меня товарищи строят какого-то Петрушку!..

Второй комичной фигурой была двадцативосьмилетняя эстонка по фамилии Пендель или Пандель, прозванная Пудель. Она была санитаром. Я уверена, со времени основания Российского государства ни один воин не мог похвастаться такими прекрасными формами. Это был ком жира на двух подпорках. С несколькими подбородками и со столькими же жировыми складками на животике. Ходила эстонка раскорякой, так как из-за толщины ног составить вместе не могла. По той же причине руки, как крылья у квочки, торчали в сторону. Не знаю, правда ли, но одна доброволица утверждала, что у Пуделя была незаурядная сила. Ухватит восемнадцатилетнюю девочку за бочок, перекинет себе на горб и потащит — для Пуделя это не представляло большого труда. Как-то с песнями батальон проходил по улицам Петрограда. Шинели скрадывали наши фигуры, и никто не догадался, что шли женщины. Но лишь только показался наш Пудель, раздался веселый смех: «Женский батальон!..»

У меня во взводе были две монашки. Я как-то одной задала вопрос:

— А как вы попали в батальон? Я слыхала, что монашкам запрещается знать, как течет жизнь за монастырской стеной. Богомольцы сказали.

— Нет, господин взводный, я-то в церкви была два раза в год: под Пасху и Рождество. Все время проводила в тяжелой работе — на конюшне. Раз зашла черница и сказала: «Богомольцы баяли, что устроили Женский батальон». Страсть как мне захотелось поступить. Побежала узнать. Говорят, правда. Пришла к матушке игуменье, поклонилась в землю: «Благословите, матушка, поступить в Женский батальон! Жись свою хочу положить за Рассею!» Не стала она меня удерживать, тут же благословила и говорит: «Служи верой и правдой, не щадя живота, да моли Царя Небесного, чтобы простил нам наши прегрешения и вернул нам Царя земного. Без него, батюшки, не будет ни счастья, ни покоя на земле православной». Вторая же монашка, когда уже начались тревожные дни, при первой тревоге хватала молитвенник и начинала читать нараспев.

После обучения грамоте второй мерой, предпринятой ротным комитетом, было искоренение сквернословия. Кое-кто, бравируя, стал подражать довоенным боцманам. В роте искоренить это зло удалось. Но в обозе, где были преимущественно простые бабы, все это распустилось махровым цветком.

Как-то я проходила по шоссе. Две бабы возились около телеги. Здесь же стоял офицер. Что-то не ладилось с упряжью, и вдруг одна из них злобно заорала:

— Куды ты тянешь? Аль глаза у тебя в… Не видишь, что перекосило…

— Тра-та-та… — соловьиной песнью пронеслось по шоссе. Офицер схватился за голову: «Ну и женщины!»

Приближался день присяги, назначенный на праздник Рождества Богородицы, 8 сентября. Ротный предупредил: «Если кто-нибудь в себе не уверен, пусть уходит сейчас же. Не забывайте, что после присяги все ваши поступки будут караться дисциплинарным законом. Возврата к прошлому не будет!» Желающих покинуть батальон не нашлось.

Накануне присяги человек десять сидели вечером, долго разговаривая. Я задала вопрос:

— А что, товарищи, никого не страшит завтрашняя присяга?

— Да нет, господин взводный. Кто боялся, уже давно покинул наши ряды. Одно грустно — будем присягать России-матушке, да не Царю-батюшке…

— Вместо Царя присягнем Временному правительству! — проговорила другая.

— Да, придется, — вздохнула первая. — Да только кабы да моя воля, я бы Временному правительству не присягнула, а такого бы «пристегнула», что они не знали бы, в какую дверь спасаться!..

— Скажите, какая монархистка, — засмеялась ее соседка.

— А вы, товарищ, не боитесь так открыто говорить об этом? Ведь у нас есть сочувствующие революции. Могут донести…

— А доносчику первый кнут! — резко проговорила М., бывшая учительница. — И было бы величайшим позором, если бы наши доброволицы уподобились солдатам и начали доносить на нас же за наши убеждения. Наше дело не политика, а фронт. Мы можем не соглашаться друг с другом, но это нам не помешает плечом к плечу встать на защиту родины…

— Верно, правильно! — раздались одобрительные возгласы.

— А мой батька тоже был за Царя, — проговорила хорошенькая черноглазая доброволица. — Страсть как осерчал, когда узнал, что я записалась в батальон. «Кого, — кричит, — ты пойдешь защищать? Эту сволоту, что Царя с трона сбросила?» — «Нет, — говорю, — батя. Россию поеду защищать!..»