Сколько длилась ее болезнь — не знаю. Но наконец дело пошло на поправку, и ее выписали. Она была похожа на мальчишку: длинная, худая, с бритой головой. Дома она начала быстро поправляться. Перед болезнью у нее была шапка вьющихся волос. Она их в Екатеринодаре начала подстригать.

Под властью большевиков

Пока я была с Аней в госпитале, я почти ничего не знала о том, что делалось в городе и у наших. И только когда мы вернулись домой, тетя Энни и папа все нам рассказали. У меня есть папины краткие записки, написанные уже в Мессине, и по ним кое-что могу восстановить.

В городе начались обыски, регистрации, аресты. У нас тоже обыскивали и понемногу отбирали последние вещи. Драгоценности, которые папа выкопал в Москалевке, были заново зарыты в лесу лесничества и остались целы. Но часть документов и вещей отдали на хранение нашему верному рабочему — Виктору Шевченко, который приезжал нас проведать. Уезжая из Туапсе совсем, все это не удалось получить, так как город был отрезан и Виктор приехать не мог!

Папу тоже вызвали на регистрацию, тетя Энни его одного не пустила и пошла сама с ним. Они не знали точно, куда идти, пошли в штаб большевиков и случайно там наткнулись на начальника штаба, с университетским значком. Они расспросили, в чем дело. Тетя Энни выступила с объяснениями: сказала, что папу вызвали на регистрацию, но что он много лет уже в отставке, никогда не воевал, живет у себя в деревне, занимаясь дровами.

Начальник штаба объяснил, куда идти, и позвонил по телефону какому-то товарищу Сафонову, что папа идет к нему, чтобы он не задерживал и произвел регистрацию.

Когда наши выходили из штаба, они увидели вооруженную толпу солдат, которые вели какого-то несчастного старика. Оказалось, что это генерал Бруевич, командующий гарнизоном Туапсе. Он был так избит, что не мог идти, и шел, согнувшись, опираясь руками о землю. Вид его произвел самое тяжелое впечатление, и тетя Энни сказала: «Какой несчастный». Это очень не понравилось солдатам, и они ответили: «Это не несчастный, это генерал Бруевич, который подписывал смертные приговоры, и мы ведем его на суд!»

Папа был в штатском платье, но кто-то из толпы обратил на него внимание и крикнул: «Я узнаю этого человека, это переодетый генерал! Возьмем его с собой!». Папа ответил, что идет на регистрацию и с ними не пойдет. Но на это не обратили внимания и стали кричать: «Нечего его слушать, берем его с собой!». Положение было отчаянное. Но тетя Энни, не потерявшая присутствия духа, крикнула: «Начальник штаба нам приказал идти на регистрацию к товарищу Сафонову, и мы должны идти туда!».

К счастью, тетя Энни услышала и запомнила эту фамилию, очевидно, важной персоны, потому что солдаты сразу же успокоились и отпустили папу, но их старший назначил двух конвойных, чтобы те следили за тем, чтобы папа не сбежал.

Так они дошли до товарища Сафонова, которому конвойные объявили, что привели двух арестованных, но папа сказал, что это неправда, что они пришли сами, по указанию начальника штаба, на регистрацию.

Сафонов, который знал о папе от начальника штаба, отправил конвойных и затем сказал тете Энни и папе, что они свободны. Они ушли и сами не верили, что так отделались: не будь тети Энни, папу арестовали бы и бросили в тюрьму, как всех остальных.

Почти весь туапсинский гарнизон был уже арестован, а с ними и все случайно жившие в Туапсе офицеры и даже отставные. Все они сидели в страшной тесноте в туапсинской тюрьме. Каждый день выводили по нескольку человек в пригород Вельяминовка, заставляли их рыть могилу, а затем расстреливали.

Вскоре снова пришли к нам с обыском, ничего не нашли, но приказали папе идти с ними на какую-то новую регистрацию. Тетя Энни, как всегда, пошла с папой. Их провели в какое-то подвальное помещение (бывший винный погреб), переполненный задержанными офицерами. Среди них оказались генерал Пестружицкий и генерал Афанасьев, мужья двух подруг тети Энни — Лулу и С.Вас. Афанасьевых.

Посередине подвала, на возвышении, стоял стол, за которым сидели какие-то люди и вели допрос. Впечатление было отвратительное. Перед папой никого из допрашиваемых не отпустили и куда-то их отправляли. Когда очередь дошла до него, начались обычные вопросы; папа на все отвечал, сказав, что давно живет в Туапсе и поставляет дрова населению. Это, очевидно, им понравилось, и они папу отпустили.

Тетя Энни, которая поджидала на улице, конечно, страшно обрадовалась, и они потихоньку пошли домой. Другие два генерала были посажены в тюрьму. Так шли дни за днями — в ожидании нового допроса, ареста и в волнениях за Анино здоровье. Когда мы с ней вернулись из больницы, Аня стала очень быстро крепнуть.

В Туапсе в то время оказалась одна моя гимназистка — Лида (де) Опик (теперь Родзянко). Она самоотверженно, с большим риском для себя, умудрялась получать пропуск в тюрьму. Она каждый день туда ходила, приносила еду, которую доставала, где могла, и старалась, чем можно, помочь заключенным. В подвале дома лесничего был большой склад продуктов. Главным образом муки и сала. К нему большевики поставили часовых. Но Аня почти каждый день туда проникала, как-то обманув часовых, и утаскивала куски сала, которые передавала Лиде, а та несла в тюрьму.

Владычество большевиков длилось у нас немного больше месяца. И наконец мы стали замечать, что они стали менее свирепыми и понемногу стали куда-то исчезать.

Мы узнали, что от Армавира идет наша армия. В одно прекрасное утро увидели наших добровольцев. Но радость была небольшая: мы узнали, что это отступление и что за ними идет вся Красная армия. Мы очень боялись за судьбу сидевших в тюрьме: большевики, уходя, могли всех расстрелять. Они так и хотели, но ночью один из караульных открыл дверь и всех выпустил.

Многие части наших войск в городе не задерживались и уходили прямо на юг, на Сочи. Мы поняли, что нам предстоит эвакуация. За войсками стали приходить беженцы, главным образом с Кубани, и калмыки. Эти последние приходили целыми семьями, на своих повозках и ведя коров и лошадей, — все это запрудило город. У нас на побережье ни пастбищ, ни лугов не было; даже в нормальное время было трудно купить сена: каждому едва хватало на его пару лошадей.

А когда пришла конница и беженцы со своими лошадьми и коровами, через день уже ни клочка сена достать было нельзя.

Части казаков погрузили на пароходы, и их лошади остались на берегу. Они стояли голодные, качались, падали и многие подыхали. Калмыки бегали всюду, умоляя накормить их лошадей. Многие старались продать их за гроши, лишь бы их спасти: мне предлагали повозку и трех лошадей почти даром, — но на что они были нам тогда нужны? Мы с Аней стали ходить на берег и уводить лошадей за город. Но многие были так слабы, что не шли за нами. Нам удалось найти торбу с овсом. Дело пошло лучше: мы показывали торбу лошадям, и они плелись по нескольку штук за нами. Так мы вывели их немало в лес.

Аня совсем окрепла и чувствовала себя совсем хорошо.

15 марта, за несколько дней до эвакуации, в Туапсе вошел миноносец «Дерзкий», на котором Петя был сигнальщиком. Мы с ним виделись не много, так как он был очень занят. Раз мы наблюдали, как он, стоя на берегу в порту, быстро сигналил флагами и переговаривался таким образом с миноносцем. Два последних дня перед нашим отъездом мы с Петей не виделись. Петя думал, что мы эвакуируемся на «Хараксе», и случайно увидел нас на «Duchafault», когда мы проходили мимо «Дерзкого». В эти дни миноносец ходил каждый день на фронт — к нашей деревне Небуг и к более дальней Ольгинке. Они обстреливали побережье, шоссе и даже в одном месте разбили ольгинский кордон. Вернулся Петя с Кавказского фронта только 9 апреля. (О смерти Ани, о чем я расскажу ниже, он узнал только по возвращении в Севастополь.)

Когда мы узнали, что начинается эвакуация, мы записались, и нам было назначено грузиться на пароход «Харакс», который шел в Феодосию. Начали спешно укладывать свои пожитки, как накануне отъезда Аня снова заболела: у нее поднялась температура, стало болеть горло…