— Курбан, не развяжешь руки, брат не оставит ни одного Нургельдыева в живых, — проговорил Меджид.

А тот сделал вид, будто ничего не слыхал: разостлал на песке кошму, раскинул над нею полог, приготавливая постель для себя и Андросова.

Ни скорпион, ни фаланга на кошму не полезут. Вся эта нечисть панически боится запаха овечьей шерсти, потому что овцы охотятся за скорпионами и фалангами. Курбан готовил постель на двоих, нисколько не заботясь о Меджиде. Больше того, он достал волосяной аркан и разложил его замкнутым кругом, потыкав палкой в песок, чтобы случайно не оказалась поблизости, гюрза или стремительная, подпрыгивающая на полтора метра змея-стрелка.

Меджид наблюдал за ним с презрительной усмешкой. На левой руке Курбана не хватало безымянного пальца. Курбан на всю жизнь запомнил тот день, когда, словно иглы, зубы змеи впились ему в палец. Он вскрикнул: «Гюрза!» — из кибитки выбежала мать с топором в руке, увидела капельки крови на пальце сына, тут же отрубила ему палец и сама лишилась чувств. Помедли мать минуту — пришлось бы рубить руку, полчаса — не было бы его в живых. С той поры Курбан очень заботился о мерах предосторожности, над чем сейчас зло смеялся Меджид.

— Курбан, если ты меня не развяжешь, клянусь, тебя опять укусит гюрза.

— Замолчи, Меджид. Не могу развязать. Какой ишак кричал «Москва капут» — ты или я?

— А зачем папаху надел? — огрызнулся Меджид. — Я думал — свои!

— Какие свои? Кто для тебя свои? — возмутился Курбан. — Язык змеи и хвост шакала ты, Меджид, не хочу больше говорить!

— Ты сам ишак, Курбан.

— Почему я ишак?

— Потому… Думаешь, немцы до Москвы дошли, а дальше не пойдут? Через неделю здесь будут. Что ты скажешь тогда? Что немецкого разведчика в пустыне ловил? Думаешь, я не знаю, зачем вы здесь? И еще раз ты дурак, Курбан.

— Почему я еще раз дурак?

— Потому, что старшина тебя взял с собой как пса. Если умный ты, развяжи руки, другом будешь, уйдем к колодцу Аджарали, там Зохре и мать, Зохре тебе отдам, свадьбу сыграем, братом станешь… Хоть бы поесть дал…

Курбан раздумывал над этими словами, молча протягивая Меджиду кусочки жареной баранины из его же запасов. А что если Меджид прав?

Курбан представил на миг усталое худощавое лицо Андросова, который давно исчерпал свои силы и держался только на нервах. Курбану стало стыдно. Разве Андрос слушал бы ядовитые слова Меджида? Да он бы его так тряхнул, что выскочила бы из Меджида его под-лая душа.

— Ты шакал и сын шакала, Меджид! Не хочу больше слушать! — воскликнул Курбан.

— Ну погоди, собака!

— Сам собака!

— Тьфу! — плюнул Меджид.

— Тьфу! — плюнул и Курбан.

Андросова все не было. Едкий дым кизячного костра столбом поднимался к небу, закрывал полную яркую луну. Курбан едва справлялся с одолевавшей его тяжелой дремой; подбросил в огонь саксаула, пламя вспыхнуло, осветив лежащих на песке верблюдов, полог и край расстеленной кошмы, сваленные в кучу вещмешки, тюки с продуктами и, наконец, связанного Меджида.

Уголок видимого Курбану глаза Меджида, отражая красноватые отблески костра, горел злым светом. Курбан поежился.

Меджид отвел взгляд и уставился в огонь, как будто увидел там свое спасение.

Курбан снова подбросил в пламя саксаула, поправил разгоревшиеся кизяки. Одна головешка откатилась от костра на целый метр, но у Курбана не было никакого желания бросить ее снова в огонь: все его существо просило отдыха. Если бы Курбан не опирался обеими руками на винтовку, он бы давно уже свалился на песок и уснул мертвым сном.

Какую-то секунду он еще раздумывал, правду ли сказал Меджид, что немцы скоро будут здесь, потом перед глазами его замелькали круги, он увидел небольшое озеро, окруженное деревьями, потом откуда-то выплыло прекрасное лицо Зохре Мухамедниязовой. То приближаясь, то удаляясь, она смотрела на него осуждающим взглядом и словно качалась на волнах в струящемся горячем мареве. Зохре наклонилась, взяла Курбана жесткой рукой за плечо и крикнула грубым мужским голосом:

— Нургельдыев!

Курбан вздрогнул и проснулся.

Старшина Андросов держал его за плечо. Меджид спал у самого костра, подернувшегося пеплом; звучно пережевывая жвачку, дремали верблюды.

— Ты что это вздумал спать на посту, вот я тебя под трибунал! — пригрозил Андросов, но Курбан заметил, что старшина, несмотря на крайнюю усталость, чем-то очень доволен.

«Неужели нашел?» — подумал Курбан, а вслух сказал: — Очень долго ходил, старшина, а я и не спал, мало-мало задремал.

— Вот я тебе дам «задремал»! Вставай-ка — след!

Лицо Курбана само собой расплылось в радостной улыбке. Сон с него как рукой сняло. Пока он разговаривал с Меджидом, а потом дремал, старшина отыскал в пустыне след Гасана-оглы. В это трудно было поверить, но Курбан поверил. Найти след человека, именно того, за кем гнались, при лунном свете, на земле, вытоптанной тысячами овец, — сделать это мог только старшина Андрос. А если бы Андрос сказал ему, что завтра они отправятся на луну, Курбан, наверное, и в это бы поверил.

Вскочив, он спросонья едва не потерял равновесие; смущенный и счастливый, бросился собираться в путь.

— Что это вы в костер оба залезли, замерзли, что ли? — поднимая верблюдов пинками и торопливо приторачивая вьюки, спросил Андросов.

Курбан не сразу понял, о чем говорит старшина, но потом увидел, что Меджид вполз почти в самый костер и сейчас все еще спал в неловкой позе — на спине, с прижатыми к боку связанными руками.

Когда Курбан наклонился, чтобы скатать кошму, он увидел внимательный, направленный на него взгляд Меджида.

Какое-то новое выражение появилось у Меджида на лице, самоуверенное, наглое. Улучив момент, когда Андросов отошел к верблюдам, он быстро проговорил:

— Курбан, как отъедем, бросай старшину, пойдешь со мной к Аджарали, не пойдешь — плохо тебе будет…

— Ты еще грозить? — разозлился Курбан.

— Что там такое? — донесся голос Андросова.

— Ехать не хочет, спать хочет, — ответил Курбан и подумал: зачем они с Андросом здесь? Два малознакомых друг другу человека посреди пустыни, у затерянного в песках колодца, и с ними дезертир, но свой и даже близкий человек, Меджид. Зачем попался им на дороге Меджид?.. Где-то далеко люди, селения, города, и еще дальше — фронт, о котором Курбан только слышал. Если бы старшина не гнался за Гасаном третьи сутки без отдыха и сна, Курбан, может, и не знал бы, как трудно бывает на передовой. Узкий мостик перекинулся к ним от фронта. Здесь тоже шла война, и, как говорил Пономарчук, не менее жестокая, чем на Западе. Кто знает, что за птица этот неуловимый Гасан-оглы, может быть — очень важный шпион?

В лунном свете виднелось сгрудившееся у колодца стадо, на небе сияли спустившиеся, казалось, к самым барханам крупные звезды. Кругом тишина: слышно, как начинает повевать, шурша песчинками, предрассветный ветерок. Спят пастухи, спит стадо, только изредка зарычит или пролает собака, отгоняя зверя, да повиснет в воздухе плач шакала. И снова все тихо.

До рассвета было еще далеко, когда двинулись в путь. Прошел час, и еще один час, позади остались и колодец, и люди, и стадо. И опять вокруг лишь полная неверных теней пустыня. На десятки километров ни одного живого существа. Курбан почувствовал, как где-то внутри него началась противная дрожь — приближалось холодное утро.

Мелкие капельки росы, словно изморось, покрыли прицел винтовки. На росе отсвечивала заря, разлитая по восточному краю неба.

Стуча зубами от холода, не в силах унять дрожь, сотрясавшую его, Курбан следил за гребнями двух ближайших барханов, куда шел Андросов в обход Гасана-оглы.

Никто не мог им помочь: вокруг ни души, если не считать Меджида, оставленного возле верблюдов.

«Головой отвечаешь!» — вспомнил Курбан слова старшины о Меджиде. В ту же секунду неподалеку появился приземистый человек; пригибаясь пробежал несколько шагов, быстро обернулся, выбросил руку с маузером. В барханах гулко прокатился выстрел.