Солнце сдвинулось за гору, вершину которой укрывали облака. Ранние сумерки быстро сгущались, и охотникам с тяжелой ношей на плечах приходилось пробираться ощупью. Своего полуторапудового джейрана старик нес медленно, но довольно бодро. Молодой его спутник часто дышал, отфыркивался и пыхтел, мелко семеня ногами, хотя туша на его торбу весила не больше, чем у старика. Молодым спутником был Чушегез. Ему ли равняться с таким испытанным ходоком, как дедушка Мерген. Он не только не жаловался на усталость, а еще и развлекал счетовода. Чушегез изнемог от усталости, но не подавал виду.

— Ну, а как же ты потом с барсом? — спрашивал он.

— Потом один и остается тебе выход: надейся на себя, — продолжал старик давно начатое повествование. — Приклад сюда, под мышку, вот так укрепил, сделал надежный упор, а ствол ему в пасть наставил. Раненый, в смертных муках, глаза красные… ну и принялся грызть железо. Скрежет такой — веришь ли, мороз по коже. А момента упустить нельзя: бью ножом, поворачиваю его. Валится бедняга, а железо изо рта не выпускает Ослабел… Глянул я: пуля попала ему в низ живота, в самое причинное место, что называется. А у меня и заряды кончились. Видишь, как нож иной раз спасает.

Поднялись охотники на пригорок, сняли с плеч ношу. Дед потянулся, расправил затекшую поясницу. Решили устроить привал повыше этого места, поесть там и заночевать. Счетовод, видно, здорово умаялся, вспотел весь, привал ему нужен. И как только он разгрузился, вдохнул холодного воздуха — зашелся кашлем. Кашлял долго не мог успокоиться. Старик глядел на него и слегка головой покачивал, а ведь просится, еще и с обидой: возьми да возьми на охоту, других берешь, а меня за человека не считаешь. Вот и взял.

Один короткий день бродили они в горах, у границы, двух рогалей убили вначале там, пониже. Спрятали надежно, а этих двух здесь, их нести приходится. А теперь и самого охотника впору грузить на плечи.

— Смолоду начинаете курить, а потом душитесь. И все-то вам не под силу, — журил Клыч Мерген счетовода, не перестававшего кашлять. — Через такую горку в твоих годах идти бы и за труд не считать, а для тебя — точно стена отвесная. Пойдем, однако, там отдохнем.

Взобрались выше, отыскали где поудобнее — выемку под крутой скалой. Нашелся поблизости хворост, развели огонь. Без огня серые скалы и густой вал темноты в ущелье было хорошо видно, а запылал костер — стало все вокруг черным-черно. Чушегез начал проявлять беспокойство. Помогая резать мясо и жарить шашлык, он иногда ощупывал взглядом темноту и ничего там не различал. Только над головой в бархатном небе белели крупные звезды.

Старик знал, что Чушегез побаивается, и, чтобы отвлечь его от дурных мыслей, рассказывал всякую всячину. Иные истории у него отдавали фантастикой. Чушегез слушал их с особым интересом, хотя они и нагоняли еще больше страха.

— Так вот, про ту встречу, днем еще ты донимал меня, — рассказывал Мерген. — Иду как сегодня, темно, месяца нет. И вдруг сталкиваюсь вплотную с чем-то громадным, черным. Со мной овчарка; так она как взвоет и все позади меня норовит держаться. Я бога призвал и, конечно, выстрелил, а это самое, черное, как закричит, едва не оглушило меня совсем. В ушах чуть не полопалось.

— Не гиена ли? — тревожно спросил Чушегез.

— Нет, не ее голос.

— И не пестрый барс?

— Нет же, нет! Пестрый барс или дикий кабан, когда стреляешь, на тебя кидаются, а тут не так, — пояснил Мерген. — Этот опрокинулся и, пока я с ружьем возился, убежал. Словно растаял в воздухе. Ладно, думаю. Мне тогда ночевать пришлось тоже вот так, на уступе. И — собака со мной. Задремал, слышу: собака скулит и жмется ко мне. Чую, не отстало от нас черное чудовище. Беру ружье, но, сколько ни приглядываюсь, ничего не вижу. Тогда на хитрость пустился. Халатом своим камень накрыл, прихватил собаку и поднялся еще шагов на тридцать. Там пещерка, знал я ее по прошлым охотам. Лежу на краю, собаку кормлю, уговариваю, а сам наставил ружье на тот камень. Жду. Так, считай, до самого рассвета прождал. Дело к утру, небо уже чуть посветлело, но темно еще. И вот различаю: кто-то приближается. Верно, тот же зверь. Кидается на халат, я поправляю ружье, пускаю пулю. Крик страшный опять, ну в точности как вчера, когда мы на тропе встретились. Только уж не один раз взвыл, а много раз и подался вниз, скрылся в ущелье и все воет-воет, а вой его эхом отдается. Удачно, думаю, получилось, что перебрался я выше и не спал, ждал, как он придет расправиться со мной. Лежу еще, глаз с того места не спускаю, рук не отнимаю от ружья. Нет, больше не вернулся. Как рассвело, я спустился, гляжу: халат изодран в клочья. Иду, следы разглядываю — есть, вот они, следы, а понять не могу, с каким зверем имею дело. Так и не понял. Первую рану зализал он, потому что крови по следам к халату почти нет, так кое-где; а обратно уходил — уж поливал кровью и пыль, и камешки. Тянуло меня не отступаться, гнаться за зверем, да вспомнил: «Не гонись за убежавшим», — и удержался. Не знай я этого святого правила охотников — одно дело, а когда знаешь заповедь, да нарушаешь ее, совсем другое: тут не миновать беды, — закончил старик.

Костер потрескивал у их ног. Чушегез подкладывал хворост, прислушивался к ночной тишине. Он не сознался бы сейчас, что изрядно трусит. А если разобраться, то и в самом деле: ведь тому же загадочному зверю, разве ему путь заказан к их стоянке? Только зверь, наверное, побоится костра, и потому не нужно жалеть прутьев.

Вдруг Чушегез отчего-то стал волноваться, старик заметил это и, находясь под впечатлением собственного рассказа, принялся успокаивать счетовода.

— Теперь от тех таинственных зверей и духу не осталось. Полно военных, да и в любом доме ружье. Теперь, брат, таких чудовищ поискать!

Поужинав, они продолжали неспешную беседу, и время, должно быть, близилось к полуночи, когда Чушегез, ходивший за хворостом, на цыпочках подбежал к старику и скороговоркой зашептал:

— Мерген-ага, вот там, вон — напротив нас, кто-то есть!

— Па-хай! Какой ты, право, мужчина — тебе хоть капкан на зад прицепляй! Ну кто же там, смешной ты человек! Там — граница!

Он все-таки поднялся, грузный, и неторопливый, сделал несколько шагов в темноту, привалился к скале и послушал. Чушегез стоял рядом, сдерживая дыхание. Глубокое ущелье отделяло их от той стороны, и, хотя расстояние было немалым, звуки далеко распространялись по каменным ребрам гор. Чушегез со страхом наблюдал за стариком. Тот молчал и в темноте то склонял голову набок, то шапку наставлял к уху, ловя какие-то звуки.

— Да, есть, — сказал он.

— Уже не твой ли окаянный зверь мясо учуял? — предположил Чушегез.

— Гм, — промычал Клыч Мерген, — если зверь, то двуногий. И, по-моему, их там двое — трое. У-у, нечестивцы! — негромко выругался он. — Это чужие. Свои тут — военные, пограничники. Они б давно окликнули. Ха… свиньи проклятые, ведь у них это место непроходимым считается. Должно быть, по веревке спускают друг дружку, — рассуждал еще некоторое время старик, понимая, что дальше ждать нельзя. Кому-то надо бежать на заставу.

— Сумеешь добраться? — спросил он Чушегеза и шепотом стал объяснять путь. — Туда и ходьбы-то полчаса, не больше.

— Боюсь! Сбиться-то я не сбился бы, да боюсь: они пристрелят, — откровенно признался Чушегез.

— Стыдись! — грозно задышал на него старик. — Стыдись!.. Спустишься сюда и вон, где белеет откос, — по нему, а оттуда им не видно. В ущелье сухо. Да беги, там никого нет, они не ватагами ходят, глупый ты парень!.. Ближе к заставе, на выходе из долины, свистни, пережди — еще свистни и иди опять, конечно, оглядывайся… там встретят свои. А может, и раньше встретят, раньше — я так думаю.

— Ox! Ox! — слабо простонал Чушегез, а сам уже согласился идти.

— Там ты объяснишь. Объясняй точно, все как есть. Спросят, отвечай точно. У кого будет сомнение, назови меня, командиры все меня знают. Назови наш колхоз, Сахата, Амана… А если не уверен в себе, так останься, я пойду. Мешкать некогда, тут минуты дороги. Останешься? — круто спросил старик.