В самом деле, выхожу в сумерки из кофейни – баба стоит на своём месте. Я к ней – она вдруг ускользнула за угол дома. В то же самое время с лёгким шумом отворилась частая деревянная решётка одного из окон второго яруса. Я взглянул и увидел женщину без покрывала, и лицо её показалось мне прелестным. Она держала в руке цветок, который нежно прижала к сердцу и бросила на мостовую. Мгновенно решётка опять закрылась, и всё зрелище пропало. Я пришёл в остолбенение и, вздёрнув вверх голову, выпучил глаза, разинул рот и водил взор кругом по воздуху, как вдруг кто-то тихонько дёрнул меня за рукав. Оглядываюсь – аллах! аллах! – та же коричневая баба поднимает с земли уроненный цветок и подаёт его мне.

– Ради имени пророка, что это такое? – спросил я. – Дивов ли это работа или ваша?

– Вы, сударь, сумасшедшие, что ли? – отвечала она вполголоса и с нетерпением. – Слава аллаху, вы не дитя! Борода у вас в четверть аршина, и анатольское платье показывает, что вы много видели свету, а не знаете, что такое значит, когда женщина даёт вам миндальный цветок?

– Это я знаю, что миндаль, фыстык, – рифма к нему ястык, подушка, – сказал я, – и что две головы на одной подушке уподобляются в любовном языке двум зёрнышкам миндаля в одной скорлупе.[134] Но моя борода повыросла не на шутку, и я знаю тоже, что в подобных делах головы валятся с плеч так же легко, как с дерева миндальные орехи.

– Не опасайтесь: мы люди чистые, – промолвила старуха. – Отвергая нас, вы отвергаете собственное счастье. Осёл ли вы, что боитесь своей тени?

– Так скажите мне, родительница, кто эта дама, которая промелькнула в окне, – возразил я, – и что я должен делать?

– Не торопитесь, – сказала она, – здесь не место объясняться. Завтра в полдень приходите на Эюбское кладбище. Я буду ожидать вас там у первого эмира,[135] по правую руку. Узнаете меня по красной шали, накинутой через голову. Спокойной вам ночи! Поручаем вас аллаху!

Мы расстались. Я возвратился в караван-сарай и всю ночь провёл в думе об этом чудном приключении. В полдень отправился я на кладбище и стал отыскивать взором первую гробницу с зелёным тюрбаном. Тут я нашёл и старуху с красною на голове шалью. Мы сошли с дороги в кипарисовый лес, в котором разбросаны тысячи красивых памятников, сели под тенью дерев и начали разговор.

Язык старухи вертелся мельницею. Она воздавала бесконечные похвалы моей наружности; клялась, что такого хорошего собою, как я, мужчины не видала в целом Стамбуле, и уверяла меня в своей преданности, верности и готовности служить мне с редким усердием. Предвидя, что эти чувствительные изъяснения кончатся нанесением ущерба получаемому мною от продажи чубуков доходу, я приостановил её красноречие и просил приступить к делу.

После длинного предисловия и бесчисленных оговорок она наконец сказала мне следующее:

– Я служу у этой дамы, которую видели вы вчера. Она дочь богатого алеппского купца. Отец, умирая, оставил её и двух сыновей, которые живут в Стамбуле и между иногородними купцами считаются из первых. Моя госпожа, по имени Шекерлеб, «Сахароустая», вышла замуж в самых молодых летах за одного старого, но богатого как чёрт эмира, который, испытав неудобства многочисленных гаремов, решился ограничиться на старости лет одною женой, чтобы жить в блаженном покое. Потому он и женился на молодой девушке: он полагал, что тем заведёт у себя в доме тишину, которую любил чрезвычайно. И, правду сказать, он не ошибся, потому что госпожа моя чудо кротости и доброты сердца. Не поверите, как она ласкова, смирна, уступчива, послушна. В одном только они никак не могли согласиться друг с другом: он страстно любил пилав с шафраном, а она терпеть его не может и обожает простой белый пилав, без шафрана. По этой причине регулярно, всякие пять дней они ссорились друг с другом за завтраком, пока как-то раз эмир не объелся своего пилава с шафраном так жестоко, что умер подле самого блюда, что случилось через шесть месяцев после свадьбы. Он отказал ей четвёртую долю всего своего имения. Сверх того, дом, который вы видели, со всею утварью и невольниками достался ей по силе закона, и теперь добрая, миленькая Шекерлеб горюет вдовицею. С её красотою и богатством мужа приискать не трудно. В самом деле, много знатных Эфенди стараются покорить её сердце; но она умна и осторожна не по летам; гнушаясь видами честолюбия, она вознамерилась выйти замуж за того, кого полюбит сама.

Она часто смотрит в окно сквозь решётку, которую вчера при вас открыла. Зачем напрасно таить от вас правду? Я лгать не стану – вы ей очень приглянулись. Машаллах! Вы молодец, хоть куда! Что наши стамбульские бороды в сравнении с вашею? Грязь! Она тем только и бредит, что своим прекрасным незнакомцем, то есть вами. Содержатель кофейной лавки, куда вы ходите, родной мой брат, и она поручила мне осведомиться у него, кто вы такие. Он отозвался о вас с отличнейшей стороны, и с тех пор моя госпожа с ума сходит по вашей милости. Мы наконец решились познакомиться с вами. Теперь судите сами, не горю ли я желанием услужить вам отличнейшим образом?

Думая сначала, что дело идёт о тайных свиданиях, о перескакивании через заборы, перелезании через высокие стены, о нападениях мужей, отчаянной защите любовников, ранах, саблях, кинжалах и тому подобном, я никак не ожидал, чтобы доклад старухи кончился таким удобоисполнимым и блистательным предложением. Мысль о богатстве, о молодой и прекрасной жене, огромном доме, многочисленных невольниках вскружила мне голову. Душевно и несвязно благодарил я старуху за её преданность, клялся головою Омара,[136] что в прелестную Сахароустую со вчерашнего вечера я влюблён без памяти, и обещал свахе щедрое вознаграждение, если сладится дело.

– Но моя госпожа, – примолвила она, – приказала мне осведомиться наперёд о вашем роде и состоянии. Братья её ужасные гордецы. Она хотя вас и любит, но, из уважения к своей фамилии и боясь для самой себя дурных следствий в случае заключения неприличного союза, непременно желает, чтобы супруг её был человек порядочный, благородного происхождения и безбедный.

– Благородного происхождения! – сказал я, постигнув вмиг всю важность этого вопроса. – Благородного происхождения! Вы говорите о благородном происхождении, не правда ли? Кто не знает Хаджи-Бабы-бея? От Йемена до Ирака, от Инда до Каспийского моря всякое дитя скажет вам, кто таков Хаджи-Баба.

– Но кто достопочтенный ваш родитель?

– Мой отец?.. Мои отец был великий человек: через его руки провалилось голов более, нежели через руки нынешнего Кровопроливца. И сам ваххабит-собака не перебрал столько правоверных бород, и так самовластно, как мой отец!

– Что касается до моей родословной, – продолжал я, видя, что моя старуха пучит глаза и глядит на меня с удивлением, и вдруг приостановился, чтоб вспомнить несколько заслышанных мною франкских, русских и арабских слов, непонятных для турок. – Что касается до моей родословной, говорю вам, то она длиннее самого Царьградского пролива, и слово ибн повторяется в ней чаще, нежели союз «а» в Коране. Что мне вам сказать? Я Хаджи-Баба-бей, ибн Хасан, ибн Сулейман, ибн Шваль, ибн Ан, ибн Дурак, ибн Скотина, ибн Синьор-мио, ибн Подлец, ибн Диаволо, ибн Постой, ибн Кто-идёт, ибн-ибн-ибн – наконец ибн Мадиян, из рода Курейш, к которому принадлежал и сам благословенный наш пророк. Этот Мадиян, как вам известно, имел счастие брить ежедневно вдохновенную голову последнего пророка и был родоначальником арабского поколения Мансури, кочевавшего в Неджде и прославившегося подвигами своими на Востоке и Западе; поколения, которое шах Исмаил перевёл потом в Персию и поселил на лучших кочевьях, где оно живёт и по настоящее время. Итак, я родом из этого поколения Мансури, столбовой аравитянин, и в жилах моих течёт чистая кровь первого мусульманского бородобрея, который и теперь отделывает в раю лучезарную голову пророка.