«Мулле Надану? Что он за собака? – вскричал взбешённый насакчи. – Это лошадь моего начальника и господина, насакчи-баши. Ваш мулла врёт: откуда он её взял?»

Между тем вышел и сам Надан. Увидев полицейского чиновника возле лошади, он хотел бежать; но, по воле аллаха, случилось, что насакчи был один из тех, которые выщипывали ему бороду и торжественно выгоняли его из столицы. Он тотчас узнал преступника и одежду муллы-баши, в которую тот был наряжен, и вскричал:

«Ловите его! Берите его душу! Это он! Славно, моя звезда! Клянусь головою Али и бородою пророка, это тот самый пустодом, мошенник, который убил муллу-баши и украл лошадь моего господина и благодетеля!»

Насакчи соскочил с лошади и от имени шаха приказал столпившемуся на улице народу ловить Надана общими силами. Его поймали. Он вопил и клялся Кораном, что не убивал муллы-баши и не крал лошади у главноуправляющего благочинием. Но насакчи был неумолим: он взял лошадь и вора, и, несмотря на все усилия Наданова отца и его приятелей, хотевших спасти виновного, вчера потащил его в Тегеран.

Сердце у меня отлегло. Услышав последние слова бородобрея, я тепло возблагодарил в душе аллаха, что дело на первый случай тем кончилось.

Добривая мой затылок, он ещё пересказывал мне разные обстоятельства объяснения, последовавшего на улице и дома между Наданом и его поимщиком; но я уже слушал с большим спокойствием духа. Наконец он облил мне голову водою, подал полотенце и сказал: «Да будет на здоровье!» Я не успел хорошо утереться, бросил ему мелкую серебряную монету и мгновенно выскочил из лавки, благодаря аллаха, что вместе с этим повествованием кончилась ужаснейшая пытка, какой только может болтливый бородобрей подвергнуть несчастную совесть правоверного.

«Поэтому Надан не напрасно говорил, что он ещё возвратится в столицу! – сказал я про себя, очутясь один на улице. – Благополучный же ему путь! Конец концов, кто из нас вор, кто мошенник, если не он? Не он ли обокрал меня? Похитив так бессовестно коня и платье, доставшиеся мне по воле судьбы, он снял с меня всю вину и принял её на себя: пусть же теперь и отвечает. Если его и накажут тем именно, что было приготовлено для меня, то какая тут будет несправедливость? Видно, так написано на «досках предопределения». Аллах! Аллах! пути судьбы непостижимы! Но, с другой стороны, кто знает, не суждено ли Надану сказать в Тегеране, что я его сообщник, а правительству послать за мною поимщиков? Это была бы весьма дурная строка в предвечной книге, и мне надобно убраться отсюда прежде, нежели они дочитают её до того опасного места. Английские часы, девяносто пять туманов и золотая цепь, которая стоит вдвое столько, вознаградят мне потерю туркменца и богатой сбруи. С таким пособием могу ещё добраться до турецкой границы почти в одно и то же время, как Надан предстанет перед своими судьями в Тегеране. Бог велик!» – воскликнул я в заключение и, ободрясь этими чудесными словами, которыми в Персии решаются все недоумения, побежал прямо в караван-сарай, чтобы узнать, нет ли путешественников, отправляющихся в Турцию или пограничные места.

В тот же вечер выступал в путь один погонщик с цепью лошаков, нагружённых товарами, посылаемыми в Керман-шах. Один лошак случился у него лишний, и он отдавал его внаём за безделицу. Нарядясь купцом, я воспользовался этим обстоятельством, условился с погонщиком и на седьмой день благополучно прибыл в Керманшах. В этом городе собирался тогда караван в Багдад. Но, по причине опасности от курдов, грабительствующих на границе, проводники дожидались значительнейшего съезда путешественников и не скоро ещё предполагали выступить в поход. Между тем узнал я, что толпа богомольцев и несколько знаменитых покойников, завещавших наследникам своим обязанность похоронить тела их в земле, освящённой присутствием бренных останков имама Хусейна, отправились вчера в Кербелу в той уверенности, что бедный и благочестивый вид их каравана отвратит от них жадность кочевых разбойников. Я решился настигнуть их в пути и следовать вместе с ними до границы.

Спрятав золотую цепь и туманы в поясе, я вооружился огромным посохом и пустился догонять их пешком: на третий день к вечеру приметил я вдали огни и столбы дыма. Подойдя поближе, я увидел стадо вьючного скота, пасущееся на поле, и чрезвычайно обрадовался, что наконец подоспел к каравану. Я почти выбился было из сил и с трудом мог бы продолжать свою погоню. Сёдла и тюки свалены были на небольшой площадке, кругом которой горели костры, сидели и почивали путешественники. Белая, средней величины, палатка, мелькавшая в вечерней темноте, давала знать, что в числе их находится какой-то важный богомолец. Вид носилок и каджавэ убедил меня, что тут должны быть и женщины.

Я пошёл прямо на площадку, где обыкновенно находится проводник каравана, представился ему богомольцем, странствующим к гробнице благословенного Хусейна, и просил снабдить меня, если можно, верховым лошаком. Он охотно согласился оказать эту услугу и в знак учтивости предложил мне покурить табак из его кальяна. Я присел на одном седле и, окинув взглядом местоположение, приметил в углу площадки несколько длинных тюков, завёрнутых войлоками и лежащих на земле попарно.

– Ради имени Али! – сказал я проводнику, пустив на воздух длинную струю табачного дыма, – что за товар везёте вы в этих странных связках?

– Это тела покойников, – отвечал он. – Вот тот, с правого бока, по-настоящему не покойник, а чёрт. Я только того и смотрю, что он вдруг встанет и ускачет на котором-нибудь из моих верблюдов.

– Что ж он за собака, что вы его так боитесь?

– Как? Разве вы не знаете, что это тегеранский мулла-баши? Где ж вы рыскали всё это время, что проказы его не дошли до вашего сведения? Нет божества, кроме аллаха! Да он наверстал таких чудес, что и сам чёрт не добьётся в них толку. Во-первых, он умер в бане, не сказав никому ни слова. Потом он сам, или его дух, вышел оттуда, оделся, сел на лошадь, поехал домой и переночевал с женою. Потом написал несколько весьма умных писем и фетв, как будто никогда не умирал. Потом спроворил у главноуправляющего благочинием лучшую лошадь и бежал с нею. Потом вдруг нашли его мёртвым в бане. Тьфу! нечистая сила! – примолвил проводник и сильно пошевелил плечами. – Неужели вы ничего о том не слыхали?

Поражённый таким неожиданным известием, я не знал, что отвечать ему. Необходимость заставила меня притвориться прибывшим от ближнего рубежа Курдской степи, куда столичные новости доходят весьма поздно, а иногда и вовсе не доходят.

– В таком случае я порасскажу вам, как что было, – сказал проводник, не уступавший своею многоречивостью ни одному в мире проводнику караван-сараев. – Вы можете полагаться на мой рассказ, потому что я был очевидцем всего дела:

Так я уже вам докладывал, что вышеупомянутый мулла-баши пошёл в баню и умер тишком в ванне; потом вылез из неё, воротился с людьми домой, вошёл в свой андарун, оттуда в хельвет, где заперся и лёг спать на постели, как будто ничего не бывало.

Хорошо! На другой день, поутру, лишь только затрубили в рожок, извещая, что бани открыты для женщин, жена муллы-баши со всеми служанками и невольницами пошла также в баню, именно в ту же самую, в которой муж её скончался накануне. Хозяин этого заведения, предварённый людьми муллы-баши, что завтра, после утренней молитвы, придёт сама их барыня, не пускал никого купаться до неё в водоёме, хранящем в себе тёплую воду, и она первая погрузилась в неё, когда в комнате было ещё довольно темно. Не прошло минуты, как вдруг она ужасно закричала, выскочила из водоёма и, бледная, без рубахи и почти без памяти, прибежала к своим женщинам. Она не могла произнесть на слова и упала в обморок.

Одна из невольниц, не понимая, что это значит, взяла светильник, подошла к водоёму и, взглянув в него, также закричала и ушла.