В целом еще рано говорить о каком-то развитом военно-морском искусстве, существовали лишь определенные навыки, применяемые и на охоте, и на войне. Причем определенной специализации между экипажем байдары и воинами обычно не существовало: и гребцы и «десантники» одинаково были воинами. Как и в войне на суше, чукчи в морских экспедициях прекрасно использовали природные условия, выбирали удобное для внезапного нападения время суток, что при небольшой численности отряда позволяло избежать лишних потерь. После же высадки действовали так же, как в сухопутной схватке.

Духовная культура всегда оказывала огромное влияние на военное дело. Именно в ней заключено объяснение различных аспектов ведения войны и поведения людей во время боевых действий. Идеологические установки социума и религиозные представления должны были обеспечить благоприятные условия для ведения боевых действий, создать условия для появления у людей уверенности в победе, ведь бойцы идут на войну не для поражения, а для победы. Идеологический фактор, придание войне справедливого характера в глазах общества всегда являлись одним из условий победы. В источниках второй половины XVII―XVIII в. — периода крупных войн — сохранилось не так много информации о военной культуре чукчей, поэтому для полноты картины следует активно привлекать информацию более позднего времени — XIX — начала XX в., а также фольклорные материалы.

Мировоззрение. Чукчи, несмотря на резкое различие кочевых и оседлых, обладали явной самоидентификацией, ощущением себя единым этносом, лыоравэтлан — «настоящими людьми», отличными от остальных, говорящих на других языках. Идея национального превосходства также не была чужда чукчам, которые считали себя выше соседних народов, пожалуй, за исключением русских. Будучи лидирующим этносом в регионе, чукчи не учили языков окрестных народов, наоборот, последние, если была необходимость, изучали язык чукчей (Богораз 1909: 183; Беликов 1927: 116). Очевидно, осознание себя в качестве единого этноса было вызвано внутренней консолидацией, связанной с постоянными внешними войнами XVIII в. В более раннее время и между чукотскими «общинами» существовала вражда (Мерк 1978: 99; Бабошина 1958. № 87: 213―214). Даже позднее, в XIX в., оленеводы с подозрением относились к чукчам «носовым» и живущим на правом берегу Анадыря тельпекским (Мушкин 1853. № 82: 844; Дионисий 1884: 151―152; Богораз 1934: 175―176).

Можно отметить, что эскимосы вообще рассматривали каждого незнакомого странника, пришедшего на их землю, как потенциального врага и обычно его убивали или, по крайней мере, старались убить (Меновщиков 1985. № 133: 324―326; 1988. № 99: 232; Burch 1998: 45―46; Krupnik, Krutak 2002: 220; ср.: Богораз 1934: 174; Воскобойников, Меновщиков 1959: 425). Вероятно, они боялись, что пришедший мог быть злым духом или, по крайней мере, привести его с собой (Меновщиков 1985. № 133: 325; ср.: Мушкин 1853. № 83: 853; Богораз 1939: 69; Козлов 1956: 23; Вдовин 1976: 249―251).

Но вернемся к чукчам. Со своими соплеменниками они предпочитали не сражаться, а решать спор менее кровопролитным путем, например, с помощью поединка (Богораз 1900. № 132: 337; 1934: 3―4; Лебедев, Симченко 1983: 13; ср.: Винокуров 1890. № 6: 88; Олсуфьев 1896: 90; Гондатти 1897а: 177; Меновщиков 1985. № 127: 307). Вместе с тем, людей, выводивших социальный организм из равновесия, обычно юношей, одержимых честолюбивыми замыслами, рассматривали с негативной точки зрения, их даже старались уничтожить (Козлов 1956: 60; Лебедев, Симченко 1983: 106; ср.: Богораз 1934: 180). Особенно это касалось принятых в семью детей врагов, которые, повзрослев и возмужав, считались потенциальной угрозой коллективу (Козлов 1956: 19―20; 23―24; Бахтин 2000: 229―231).

Немаловажным фактором, способствовавшим доблестным, с чукотской точки зрения, деяниям, было общественное мнение и стремление оставить о себе добрую память, которая сохранялась позднее в виде фольклорных сказаний. Вероятно, у чукчей существовало также песенное прославление подвигов предков (Бабошина 1958. № 103: 250―251; Вдовин 1970: 23). Ведь славные деяния предков служили образцами для подражания (Вдовин 1977: 136―137)[81]. Подобный жанр исторических песен был особенно характерен для бесписьменных народов, которые тем самым сохраняли свою историю.

Своеобразной чертой психологии чукчей был фатализм, пренебрежение к собственной жизни. Чукча мог покончить жизнь самоубийством даже с досады, не говоря уже о перенесенном позоре (ср.: Меновщиков 1988. № 131: 297). Очевидно, это связано с религиозными представлениями, с верой в загробный мир, как верхний, так и нижний, а также в переселение душ (Богораз 1939: 32, 43―44; Гурвич 1981: 125). Как остроумно заметил И. С. Вдовин (1976: 246), смерть, по представлению чукчей, — это своего рода переезд «на новое место жительство», где человек будет заниматься своими делами и жить вместе с умершими родичами.

Продолжение рода всегда рассматривалось чукчами как задача первостепенной важности. Женатому человеку позорно было не иметь детей, а кто имел их много, наоборот, пользовался уважением, ведь за ним в решении различных вопросов стояла его многочисленная семья (Августинович 1880: 732―733; Галкин 1929: 65). Мужчине, имеющему детей, не страшно было умирать, так как они продолжат род (ср.: Меновщиков 1988. № 59: 128; № 126: 297). В экстраординарных обстоятельствах военного времени прежде всего спасали мужчин, затем женщин и детей, поскольку взрослые, будучи спасены, нарожают новых детей, а, с другой стороны, последние не выживут без родителей. Так, при спасении бегством на нартах, когда враг гнался следом, ребенка могли снять с саней и спрятать в сугроб в надежде затем вернуться и забрать его или даже убить (КПЦ. № 64: 169; Сергеева 1962: 93 (чаплинский вариант сказания «Мальчик с луком»); Бахтин 2000: 45―48 (сиреникский); Такакава 1974: 104; ср.: Иохельсон 1997: 216). В обычное же время детей баловали и даже не наказывали. Подобное, с нашей точки зрения, жестокое обращение с детьми было характерно не только для чукчей, но и для других народов региона. Так, оленные коряки перед тем, как спасаться в убежище, также могли заколоть своих детей ножом в сердце (Косвен 1962: 279―280).

Наркотическое опьянение. Участник академической экспедиции в Сибирь (1768―1774) И. Г. Георги (1777: 78) отмечал, что коряки перед походом взбадривали себя мухомором (ср.: Крашенинников 1949: 730; Берг 1946: 163―164). Вероятно, чукчи могли делать то же самое, ведь еще на рубеже XIX―XX вв. чукчи Среднего Анадыря перед охотой ели мухомор (Богораз 1991: 140). Эта традиция известна и для XVIII в., в 1754 г. казак Б. Кузнецкий сам видел, что чукчи поедают мухоморы (КПЦ. № 70: 181; Бриль 1792: 371―372). Действительно, человек на войне испытывает большие перегрузки не только физические, но и психологические, и их часто пытались уменьшить или снять путем приема наркотических средств, ведь чукчи, как мы помним, сражались долго и исступленно (Мамышев 1809: 24), для чего был необходим источник энергии, в данном случае — мухомор. Гриб ели, отрывая небольшие кусочки и пережевывая их. В первой стадии опьянения человек чувствовал прилив сил, побуждавший его к пению, пляске и просто к хохоту. После трех мухоморов начинались видения (Дьячков 1893: 114―115) — это вторая стадия опьянения, у человека возникали галлюцинации, но он еще не терял связь с внешним миром, которая прекращалась на третьей стадии опьянения. Иногда применяли и мочу человека, недавно поевшего мухоморы, она оказывала не менее сильное влияние, чем сам гриб (Богораз 1991: 139―142). Ясно, что, как и на охоте, идущие на войну должны были приводить себя в состояние более легкого опьянения, о чем и упоминает И. Г. Георги. В целом надо отметить, что употребление мухомора в качестве взбадривающего средства характерно для этносов северо-востока Сибири. Употребление мухомора после проникновения в регион русских было в значительной мере потеснено алкогольными напитками.