В общем рабство было примитивным, женским, мужчин обычно убивали, ведь они в плену представляли угрозу для жителей, особенно когда мужская часть стойбища была в отлучке (см.: Богораз 1899: 357―362). Обычно пленные женщины выполняли домашние работы, а подростки пасли стада (Меновщиков 1974. № 112: 351). Как правило, с пленными обращались строго, хотя само рабство было домашним, патриархальным. Даже женщин в наказание могли бить (Мерк 1978: 121), впрочем, и своих жен чукчи также наказывали (ср.: Тан-Богораз 1936: 241). Раба из пленных могли и убить (Богораз 1934: 178). Так, за коварство в общении с господином раба распяли деревянными колышками на земле (Богораз 1899: 361; Тан-Богораз 1930: 76). С прекращением войн рабство пришло в упадок, и в конце XIX в. В. Г. Богораз (1899а: 40) уже не обнаружил у чукчей рабов.

Пытки. Взятых в плен врагов подвергали пыткам. Может быть, первоначально пытки носили ритуальный характер (Маlaurie 1974: 134―135), однако уже в чукотском фольклоре они объясняются простой жаждой мести, а не добыванием каких-то военных данных о противнике. Так, Якунину (эпический образ майора Д. И. Павлуцкого) говорят: «Ты много людей убил, пусть мы тебя хоть немного пожарим на огне!» (Богораз 1901. № 146: 390; ср.: Тан 1898. № 118: 3; Богораз 1900. № 129: 333―334; Тан-Богораз 1958: 74). Действительно, обычно пыткам подвергался захваченный в плен военачальник, поскольку он был ответствен за потери, понесенные чукчами[69]. Подобный обычай, вероятно, характерен для народов Северо-Восточной Сибири и Аляски (Давыдов 1810. Ч. II: 106, 109)[70]. В частности, он существовал у ительменов, которые специально старались захватить вражеского начальника. С. П. Крашенинников (1949: 705; ср.: 692) поясняет: «В этом у них великая честь, что лутчего мужика полоня уморить»[71]. Впрочем, если обратиться к свидетельству нижнеколымского казачьего пятидесятника М. Колесова (1679), то увидим, что чукчи могли пытать «всякими разными муками» и всех захваченных ими врагов (ДАЙ. 1862. Т. VIII, № 3―4: 9; ср.: ДАЙ. 1867. Т. X, № 78-Х: 357). Обычной пыткой была огненная. Пленника привязывали к вертелу и вращали над костром, медленно поджаривая (Богораз 1900. № 146: 390) или просто прикладывали к коже раскаленные ножи (Мерк 1978: 121; ср.: Антропова 1957: Рис. 34). Другой вид пытки состоял в том, что обнаженного врага просто загоняли до смерти, заставляя его бегать по кругу, как упряжного оленя на дрессировке (Богораз 1900. № 129: 334). Даже убитого врага, который причинил большие потери, могли пытать. В частности, упоминается поджаривание на костре тела мертвого врага, привязанного к козлам (Меновщиков 1985. № 132: 323). Этос, очевидно, требовал, чтобы находящийся под пыткой мужественно переносил мучения (Богораз 1900. № 129: 334; 146: 390; ср.: Крашенинников 1949: 402, 697, 705). После пыток человека добивали.

Никаких специальных боевых собак чукчи и азиатские эскимосы не разводили, для военных целей использовали тех же обычных собак, сибирских лаек — животных с пушистым хвостом, в основном серого окраса, а также белого, черного и других цветов. Естественно, собак наиболее активно использовали оседлые жители: их просто запрягали в нарты[72]. Предназначенных для езды кобелей кастрировали, и они служили до 12 лет, но лучший возраст для запряжки — 3―7 лет (Аргентов 1857: 97; Гондатти 1897а: 157―159). Зачастую женщины кормили своей грудью ценного щенка околевшей суки; его затем особо ценили (Трифонов 1872: 165, примеч. 2; Дмитриев 1892. № 51: 8; Кавелин 1931: 96; ср.: Тан-Богораз 1979: 25 (оседлые коряки)). С другой стороны, щенка, родившегося слабым, убивали (Митчель 1859. № 87: 183; 1865: 326).

Собаки, предназначенные для военных целей, использовались как для охраны жилища, так и непосредственно для боя. Так, к полевому укреплению приморских коряков, состоявшему из стены, сооруженной из ездовых санок, и рва в снегу, привязывали снаружи наиболее чутких собак для обнаружения приближения врага (Тан-Богораз 1979: 28). Естественно, животные чуяли приближение людей к обычному жилищу (Архинчеев 1957: 45; ср.: Митчель 1859. № 87: 183; Богораз 1900. № 167: 415; Тан-Богораз 1936: 244; Врангель 1948: 306; Бабошина 1958. № 60: 149; Burch 1974: 8; Лебедев, Симченко 1983: 95; Санги 1985: 310). Хотя стоит заметить, что эти собаки лаяли весьма редко, а обычно выли. Как отмечал Н. Ф. Каллиников (1912: 76, 168), одна-две собаки все время были привязаны около яранги оленных чукчей. Кроме того, собак для охраны могли привязывать и во внешней половине жилища, где оседлые жители держали их зимой (Акифьев 1904: 54; Bogoras 1910: 184; Толмачев 1912: 498; ср.: Обручев 1974: 113). Причем любимую собаку оседлые могли даже брать с собой в полог (Акифьев 1904: 56). Для привязи использовали ремень, но, поскольку собаки могли его перегрызть, в XIX в. стали использовать для этого цепочку (Богораз 1899: 359, примеч. 4).

В целом чукотские собаки были достаточно дики и бросались на домашних оленей, не отличая их от диких. Так, Г. Майдель (1894: 138) отмечает, что была «наклонность собак считать за свою неотъемлемую добычу каждого встреченного оленя» (об этом же см.: Лессепс 1801. Ч. II: 134; Каллиников 1912: 82). Он же описывает случайное столкновение собачьей и оленьей нарт, при этом 24 упряжные собаки тут же объели двух оленей (Майдель 1894: 139). Даже этот врожденный инстинкт собак прибрежные жители использовали в борьбе с кочевниками, которые передвигались на оленьих упряжках. Так, в эскимосском героическом сказании «Виютку-предводитель» воины, разбившись по парам, чтобы быть менее заметными, стояли в засаде и поджидали караван врагов. Каждый удерживал двух собак. Последних при приближении оленьих упряжек неожиданно выпустили. Собаки, бросившись на оленей, создали сумятицу и неразбериху среди едущих воинов, на которых тут же напали эскимосы. А поскольку копья — основное оружие ближнего боя кочевников — были прикреплены к нартам, то из-за внезапности нападения их не успели отвязать. Враги были напуганы криком и неожиданностью нападения (вспомним, что «у страха глаза велики») и были все перебиты (Меновщиков 1985. № 127: 308―309). Хотя в сказании прямо не говорится, но из контекста следует, что это были простые ездовые собаки (возможно, две передние, ведущие нарту), которые понимали приказы ездока. Чукчи также могли использовать ездовых собак, располагаясь в засадах в трех местах по пути следования каравана коряков. Причем собак в данном случае натравливали на людей (Воскобойников, Меновщиков 1959: 437).

Одна чукотская сказка упоминает, что злые духи кэле бродили небольшими группами, с громадными боевыми собаками, набрасывающимися на людей и рвущими их (Богораз 1900. № 167: 415). Судя по контексту, тут имеются в виду эскимосы. Собак могли использовать и для преследования убегающих врагов (Баранников 1974: 86 (коряки)).

Таким образом, специальных боевых собак эскимосы и приморские чукчи не разводили, однако при необходимости для военных нужд использовали тех же ездовых собак, которые могли выполнять несколько основных функций. Это, во-первых, охрана жилища — самая обычная задача собаки. Во-вторых, борьба с людьми при атаке или преследовании. И наконец, в-третьих, собак, опираясь на их природный инстинкт хищника, натравливали на оленей противника, тем самым лишая последнего обычного транспорта. Видимо, и оседлые коряки также использовали своих собак в войнах с оленеводами, что говорит о типичности данного явления (Тан-Богораз 1979: 25).

Искусство осады и обороны укреплений у основной массы чукчей, у кочевых оленеводов, как и у номадов вообще, не было развито, хотя и существовало. У них не было каких-то специальных опорных пунктов для обороны — они рассчитывали на свою мобильную тактику и быструю перекочевку от врага или в его сторону. Действия в поле при этом имели решающее значение. Впрочем, напомню, что передвижение больших отрядов и стойбищ могло производиться на нартах лишь при наличии снежного покрова, который отсутствовал с конца апреля — начала мая до конца сентября — начала октября, летом же чукчи не перекочевывали и активных наступательных боевых действий на суше не вели.