«Белую ночь», «Август», «Сказку» — все вещи этого
цикла.
— Вы долго ждете? — я ехал из другого района —
такси не было — вот пикапчик подвез — расскажу о се-
бе — вы знаете я в Переделкине рано — весна ранняя
бурная странная — апрель — деревья еще не имеют
листьев а уже расцвели — соловьи начали — это кажет-
ся банально — но мне захотелось как-то по-своему об
этом рассказать — и вот несколько набросков — правда
это еще слишком сухо — как карандашом твердым—
но потом надо переписать заново — и Гете — было в
«Фаусте» несколько мест таких непонятных мне скле-
розных — идет идет кровь потом деревенеет — заку-
порка — кх-кх — и оборвется — таких мест восемь в
«Фаусте» — и вдруг летом все открылось — единым
потоком — как раньше когда «Сестра моя — жизнь»
«Второе рождение» «Охранная грамота» — ночью вста-
вал — ощущение силы — даже здоровый никогда бы
не поверил что можно так работать — пошли стихи —
правда Марина Казимировна говорит что нельзя после
инфаркта — а другие говорят это как лекарство — ну
вы не волнуйтесь — я вам почитаю — у Ахматовой
три инфаркта было — слушайте.
— «Сказку» я задумал как символ — Георгий или
Егорий Храбрый побеоюдает — освобождает от драко-
на — дракон в чешуе — а он в кольчуге — это как у
Пушкина — просто — жил на свете рыцарь бедный —
звонили из редакции — заинтересовались стихами — я
сказал пусть печатают три — «Рассвет» «Соловья-раз-
бойника» и «Засыпал снег дороги» —
А вот телефонный разговор через неделю:
Я не помешал? — так вот я Анне Андреевне объ-
яснял как зарождаются стихи — меня сегодня ночью
шум разбудил — я решил свадьба — я знал что это
что-то хорошее — мысленно перенесся туда к ним — а
утром действительно оказалось — свадьба —
мне мысль пришла — может быть в переводе Пас-
тернак лучше звучит — второстепенное уничтожается
переводом — «Сестра моя — жизнь» первый крик —
вдруг как будто сорвало крышу — заговорили камни —
вещи приобрели символичность — тогда не все пони-
мали сущность этих стихов — теперь вещи пазы-
ваются своими именами — так вот о переводах —
раньше когда я писал и были у меня сложные рифмы
и ритмика — переводы не удавались — они были пло-
хие — в переводах не нужна сила формы — легкость
нужна — чтобы донести смысл — содержание — по-
чему слабым считался перевод Холодковского — пото-
му что привыкли что этой формой писались плохие и
переводные и оригинальные вещи — мой перевод есте-
ственный —
Приходите — есть добавка к «Сказке» —
как прекрасно издан 4Фауст» — обычно книги
кричат — я клеи! — я бумага! — я нитка! — а здесь все
идеально — прекрасные иллюстрации Гончарова — вам
ее подарю — надпись уже готова — как ваш проект? —
пришло письмо от Завадского — хочет «Фауста» ста-
вить —
Теперь честно скажите — «Разлука» хуже дру-
гих? — нет? — я заслуживаю вашего хорошего отно-
шения, но скажите прямо — ну да в «Спекторгком» то
же самое — ведь революция та же была — вот тут Ста-
сик — он приехал с женой — у него бессонница и что-то
с желудком — а «Сказка» вам не напоминает чиковекп-
го кроьодила?
Хочу написать стихи о русских провинциальных
городах — типа навязчивого мотива «города» и «бал-
лад»—свет из окна на снег — встают и так далее — риф-
мы такие — де ла рю — октябрю — служили царю — по-
лучится очень хорошо — сейчас много пишу — вчерне
все — потом буду отделывать — так как в самые вре-
мена подъема — поддразнивая себя прелестью отделан-
ных кусков —
Насколько знаю, стихи эти так и не были написаны.
Голос его был полон глуховатым звоном.
В первую нашу встречу он дал мне билет в ВТО, где
ему предстояло читать перевод «Фауста». Это было его
последнее публичное чтение.
Я напрягаю зрение, чтобы через годы различить его,
четко, вплоть до вафельной фактуры его серого ко-
стюма.
Сначала он стоял в группе, окруженный темными ко-
стюмами и платьями, его серый проглядывал сквозь них,
как смущенный просвет северного неба сквозь стволы
деревьев. Его выдавало сиянье.
Потом стремительно сел к столу. Председательство-
вал М. М. Морозов, тучный, выросший из серовского
курчавого мальчугана — Мика Морозов. Пастернак чи-
тал сидя, в очках. Замирали золотые локоны поклонниц.
Кто-то конспектировал. Кто-то выкрикнул с места, прося
прочесть «Кухню ведьм», где, как известно, в перевод
были введены подлинные тексты колдовских наговоров.
В Веймаре, в архиве Гете, можно видеть, как масон и
мыслитель, автор «Фауста» изучал труды по кабалисти-
ке, алхимии и черной магии.
Пастернак отказался читать «Кухню». Он читал места
пронзительные.
Им не услышать следующих песен.
Кому я предыдущие читал.
Непосвященны! голос легковесен.
И, признаюсь, мне страшно их похвал.
А прежние ценители и судьи
Развеяны, как дым, среди безлюдья.
Его скулы подрагивали, словно треугольные остовы
крыльев, плотно прижатые перед взмахом.
Вы снова здесь, изменчивые тени.
Меня тревожившие с давних пор.
Найдется ль наконец вам воллощенье,
Или остыл мой молодой задор!
Ловлю дыханье ваше грудью всею
И возле вас душою молодею.
По мере того как читал он, все более и более про-
свечивал сквозь его лицо профиль ранней поры, каким
его изобразил Кирнарский. Проступала сила, порыв, ре-
шительность и воля мастера, обрекшего себя на жизнь
заново, перед которой опешил даже Мефистофель —
или как его там? — «Царь тьмы, Воланд, повелитель вре-
мени, царь мышей, мух, жаб».
Вы воскресили прошлого картины,
Былые дни, былые вечера.
Вдали всплывает сказкою старинной
Любви и дружбы первая пора.
Пронизанный до самой сердцевины
Тоской тех лет и жаждою добра...
Ну га, да, ему хочется дойти до сущности прошедших
дней, до их причины, до основанья, до корней, до серд-
цевины.
И я прикован силой небывалой
К тем образам, нахлынувшим извне.
Эоловою арфой прорыдало
Начало строф, родившихся вчерне.
Это о себе он читал, поэтому и увлек его «Фауст» —
не для заработка же одного он переводил, и не для из-
вестности — он искал ключ ко времени, к возрасту, это
он о себе писал, к себе прорывался, и Маргарита была
его, этим он мучился, время хотел обновить, главное на-
чиналось, «когда он — Фауст, когда — фантаст»...
Тогда верни мне возраст дивный.
Когда все было впереди,
И вереницей беспрерывной
Теснились песни из груди!
— недоуменно и требовательно прогудел он репризу
Поэта.
Думаю, если бы ему был дан фаустовский выбор, он
начал бы второй раз не с двадцатилетнего возраста, а
опять четырнадцатилетним. Впрочем, никогда он им быть
и не переставал.
«Вот и все»,—очнулся он, запахнув рукопись. Обсуж-
дения не было. Он виновато, как бы оправдываясь, раз-
вел руками, потому что его уже куда-то тащили, вниз,
верно, в ресторан. Шторки лифта захлопнули светлую
полоску неба.
В Веймаре, на родине Гете, находящийся на возвы-
шенности крупный объем гетевского дворца неизъяс-
нимой тайной композиции связан с крохотным верти-
кальным объемом домика его юности, который, как
садовая статуэтка, стоит один в низине, в отдалении. В по-
ловодье воды иногда подступали к нему. Своей сердеч-
ной тягой большой дворец обращен к малому. Этот
мировой за'он притяжения достиг заповедной сьоей
точки в композиции белого ансамбля большого Влади-
мирского собора и находящейся в низине вертикальной