лант — наиболее уникальный и невосполнимый дар при-

роды...

А вот стихи человека, которому дпадцатидвухлетние

кажутся, наверное, непоправимыми стариками. Это де-

вятнадцатилетний Н. Гуданец из Риги. В его не во всем,

может, самостоятельных стихах читаем:

Яви мне Мастера, господи...

Я буду глодать кости,

трапезу с ним деля.

Яви мне Мастера, господи,

внутри самого меня

Чтобы научиться плавать — надо плавать, молодому

поэту надо печататься. Маститые должны помочь допе-

чатной музе.

Не будем догматиками — художник может сложить-

ся и поздно. Пример тому — судьбы Уитмена, Тютчева,

Гогена. Поэзия не метрическая анкета. Новый поэт мо-

жет прийти с улицы, а может и родиться из тех, которые

уже есть.

В «Дне поэзии» Ал. Михайлов писал, что с середины

60-х годов «началась продолжающаяся и ныне критиче-

ская «кампания» по развенчанию плеяды молодых поэ-

тов 50-х — 60-х годов... » Кто эти поэты, начавшие свой

путь в 50-х и которых вот уже 15 лет все развенчивают

и не могут развенчать?

Е. Евтушенко и Р. Рождественский? Б. Окуджава и Б. Ах-

мадулина? Р. Казакова и Н. Матвеева? В. Соколов и

В. Цыбин? Г. Горбовский и Ю. Мориц?

Я по-разному отношусь к этим разным поэтам, но,

к сожалению для инициаторов «кампании», Время и суд

читателей неумолимы. Без имен этих, как и без других

имен и манер, сегодняшняя поэзия невозможна. А не

будь этих имен, сколько критиков-беллетристов оста-

лось бы без работы!.. Правда, есть сдвиги. Радостно за

критика Идашкина, чоторый признался, что ему понадо-

билось 7 лет для того, чтобы понять Р. Рождественского;

верю, что лет через семь он дорастет до понимания и

других поэтов.

Время с юмором относится как к «обоймам», так и к

«кампаниям». Поэт всегда единичен, он — сам по

себе.

Понятие «поэт» шире понятия «певец поколения».

Поэтом какого поколения был Блок? Да всех, навер-

ное. Иначе голос поэта пропадал бы с уходом его поко-

ления, обладая лишь исторической ценностью. Поэт мо-

жет и не быть певцом поколения (Тютчев, Заболоцкий).

И наоборот — Надсон не был поэтом в высоком смысле.

Поэта рождает прилив, как говорили классики, «иде-

ального начала», великой идеи. Поэт — это прежде всего

блоковское «во Имя».

Этим «во Имя» он вечно нов, это «во Имя» он объяс-

няет знаками своего искусства, этим «во Имя» он проти-

востоит пошлости банального общего вкуса, этому «во

Имя» и посвящена данная ему единственная жизнь.

Жду рождения нового поэта, поэта необычайного.

Возможно, сж будет понят не сразу. Но вспомним

классическое:

У жизни ест* июбимцы.

Мне кажет*», мы не из их чмсла.

Пусть он будет не любимцем, е любимым у физии и

поэзии. Пусть насыщенный раствор молодой поэзии ско-

рее выкристаллизуется в магический кристалл.

НЕДОПИСАННАЯ КРАСАВИЦА

Ф. Абрамову

Гце холсты незабудкой отбеливают,

в клубе северного села,

,сочь шофера записку об Элиоте

подала.

Бровки выгоревшие белые

на задумавшемся лице

были словно намечень: мелом

на задуманном кем-то холсте.

г-о глаза уже были — Те.

Т» глаза, написаны сильно

на холщовом твоем лице —

смесь небесного и трясины,—

говорили о красоте.

Недописанная красавица!

БЛдто кто-то, начав черты,

игпугался, чего касается,

и сбежал твоей красоты.

329

Было что-то от жизни нашей

в непробудных твоих чертах,

где великое что-то начато

и заброшено второпях.

Телевизорная провинция!

Ты себя еще не нашла.

И какая в тебе предвидится

непроснувшаяся душа?

Телевизорная провинция,

чьи бревенчатые шатры

нынче сумерничают с да Винчи,

загадала твои черты.

С шеи свитер свисал, как обод,

снятый с местного силача.

И на швах готовые лопнуть

джинсы —• тоже с чужого плеча.

Тебя в школе зовут дебилкой.

Вся какая-то после сна...

Слишком рано ты полюбила

и назло родне понесла.

В жизни что-то происходило!

Темноликие земляки.

Но ресницы их белыми были —

словно будущего штрихи.

И стояла моя провинция,

подпирающая косяк,

и стояла в ней боль пронзительная

вдруг пропишется, да не так...

Время в стойлах мычало, блеяло,

Рождество намечалось в них.

И тревожился не об Элиоте

очарованный черновик.

Двадцать первого веке подросток

мучил женщину наших дней.

Вся — набросок!

Жизнь, пошли художника ей.

АФИНОГЕНОВСКИЕ КЛЕНЫ

Вымахали офигенные

клены афиногеновские!

Карей американкой

в Россию завезены.

Лист припадет кофейный,

словно щека мгновенная —

будто магнитом тянет

Америка

из-под земли.

Клены — они как люди

с мыслящею генетикой.

Сгорела американка

в каюте после войны.

Клены афиногеновские —

потомственная интеллигенция,

поскольку интеллигенцией

усыновлены.

Они шелестят по-нашему

обрусевшими кронами.

Они обрамляют пашню,

бетонку и штабеля.

Крашеная церковь

времен Иоанна Грозного

поет на ветке,

красивая,

размером со снегиря.

Если выходят нервы

из-под позиновения,

или строкой повеяло —

подыми воротник,

войди от поворота

в клены афиногеновские,

и под уклон дорога

выведет

на родник.

Мой кабинет кленовый,

тайна афиногеновская,

где откровенны

поле, небо —

и что еще?

Христосуются, позавтракав,

сварщики автогенные,

лист им благоговейно

спланирует

на плечо.

В западном полушарии

роща растет, наверное.

Кронищи родословные

тягою изошли.

Листья к земле припадают,

словно щека мгновенная —

будто их к детям тянет

Россия

из-под земли.

СОБАКА

Р. Паулсу

Каждый вечер въезжала машина,

тормозила у гаража.

Под колеса бросалась псина,

от восторга визжа.

И мужчина, источник света,

пах бензином и лаской рук.

И машина — друг человека,

и собака, конечно, друг.

Как любила она машину!

Как сияли твои глаза!

Как твою золотую спину

озаряло у гаража!

Но вторую уже неделю

не въезжает во двор мотор.

Лишь собачьи глаза глядели,

изнывая, через забор.

Свет знакомый по трассе несся.

И собака, что было сил,

с визгом бросилась под колеса,

но шофер не притормозил.

МУЛАТКА

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,

над черною астрой с прическою «афро»,

что в баре уснула, повиснув на друге,

и стало ей плохо на все его брюки.

Он нес ее спящую в туалеты.

Он думал: «Нет твари отравнее этой!»

На кафеле корчилось и темнело

налитое сном виноградное тело.

«О, освободись!.. Я стою на коленях,

целую плечо твое в мокром батисте.

Отдай мне свое естество откровенно,

освободись же, освободись же,

о, освободись, непробудная женщина,

тебя омываю, как детство и роды,

ты, может, единственное естественное —

поступок свободы и воды заботы,

в колечках прически вода западает,

как в черных оправах напрасные линзы,

подарок мой лишний, напрасный подарок,

освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,

что пострашней, чем животная жижа,

в клоаке подземной, спящей царевной,

освободи же, освободи же... »

Несло разговорами пошлыми с лестницы.

И не было тела на свете нужнее,

чем эта под кран наклоненная шея

с прилипшим мерцающим полумесяцем,

ЧЕРНАЯ БЕРЕЗА

Лягу навзничь — или это нервы?

От земного сильного огня