Ей — голосить и тосковать.
Как эти губы жарко шепчут:
«Зачем мне руки, груди, плечи?
К чему мне жить и печь топить
И на работу выходить?»
Ее я за плечи возьму —
Я сам не знаю, что к чему...
А за окошком в юном инее
Лежат поля из алюминия.
По ним — черны, по ним — седы,
До железнодорожной линии,
Сужаясь, тянутся следы.
ДЛИНОНОГО
М. Таривердиеву
Это было на взморье синем —
в Териоках ли? в Ориноко? —
она юное имя носила —
Длиноного!
Выходила — походка легкая,
а погодка такая летная!
От земли, как в стволах соки,
по ногам подымаются токи,
ноги праздничные гудят —
танцевать,
танцевать хотят!
Ноги! Дьяволы элегантные,
извели тебя хулиганствами!
Ты заснешь — ноги пляшут, пляшут,
как сорвавшаяся упряжка.
Пляшут даже во время сна.
Ты ногами оглушена.
Побледневшая, сокрушенная,
вместо водки даешь крюшоны —
под прилавком сто дьяволят
танцевать,
танцевать хотят!
«Танцы-шманцы?!— сопит завмаг.—
Ах, у женщины ум в ногах».
Но не слушает Длиноного
философского монолога.
Как ей хочется повышаться
на кружке инвентаризации!
Ну, а ноги несут сами —
к босанове несут,
к самбе!
Ноги, ноги, такие умные!
Ну, а ночи, такие лунные!
Длиноного, побойся бога,
сумасшедшая Длиноного!
А потом она вздрогнет: ««Хватит».
Как коня, колени обхеатит
и качается, обхватив,
под насвистывающий мотив...
Что с тобой, моя Длиноного?
Ты — далеко.
ЗАПЛЫВ
Передрассветный штиль,
александрийский час,
и ежели про стиль —
я выбираю брасс.
Где на нефрите бухт
по шею из воды,
как Нефертити бюст,
выныриваешь ты.
Или гончар какой
наштамповал за миг
наклонный частокол
ста тысяч шей твоих?
Хватаешь воздух ртом
над струйкой завитой,
а главное потом,
а тело — под водой.
Вся жизнь твоя как брасс,
где т|ело под водой,
под поволокой фраз,
под службой, под фатой...
Свежо быть молодой,
нырнуть за глубиной
и неотрубленной
смеяться головой!..
...Я в южном полушарии
на спиночке лежу —
на спиночке поджаренной
ваш шар земной держу.
ЭКСПРОМТ НА НЕБЕСАХ В ЮБИЛЕЙ
ИРАКЛИЯ АБАШИДЗЕ
Судьба поэта — схожая с игральною...
Три дня погоды небо не дает.
Сказал я небу: «Я лечу к Ираклию!»
И небо пропустило самолет.
Небо Москва — Тбилиси
22 ноября 1979 г.
КЛАДБИЩЕ ГРУЗИНСКОГО ШРИФТА
(Из Реваза Маргиани)
Много в жизни мемориалов.
Но одна меня мучит тризна.
Где-то в памяти затерялось
кладбище
грузинского шрифта.
В горьком мае сорок второго
над огнем,
отступая,
наскоро,
нам вручили приказ
похоронный:
закопать
грузинскую азбуку.
Весь состав
фронтовой газеты,
над отцовской могилой будто,
мы,
наборщики и поэты,
хоронили
грузинские буквы.
О язык мой грузинский,
милый,
никогда я тебе
не был пасынком.
Как мы рыли тебе могилу!
Хоронили грузинскую азбуку.
Сто локтей
мы тебе отсчитали
в неподатливой
почве крымской.
Сто столетий
тебя читали —
твои звонкие очертанья...
У, война,
чтоб ты сдохла,
— 6 13 —
грымза!
Как разбойник хоронит слитки,
или в землю кладут товарища,
мы свинцовые слезы
шрифта
предавали
земному кладбищу.
Для того ли
твооят молитвы
на тебя,
избегая кривды,—
чтоб в могилу
лег алфавитный
стройный строй
грузинского шрифта?1
Я из ящика
шрифт изящный
в зев могильный
высыпал сверху
и услышал вдруг
леденящее
надо мною
подобье смеха.
В чьих пространствах
потом ни буду —
вдруг слеза
полоснет,
как бритва,—
мне сквозь землю
проступят
буквы
погребенного мною
шрифта.
И сейчас,
как в поту холодном,
я пишу,
тру слова резинкой,—
как мы часто
тебя хороним,
мой любимый
язык грузинский.
Как мы часто
тебя хороним,
забывая,
чураясь словно —
возлюбленное,
коронное,
искреннее
слово!
В мае
сорок второго года
мы тебя
хоронили в яме...
Соловьиные
твои всходы
после нас
прозвенят
над Ттами.
ГИТАРА
Б. Окуджава
К нам забредал Булат
под небо наших хижин
костлявый как бурлак
он молод был и хищен
и огненной настурцией
робея и наглея
гитара как натурщица
лежала на коленях
она была смирней
чем в таинстве дикарь
и темный город в ней
гудел и затихал
а то как в реве цирка
вся не в своем уме —
горящим мотоциклом
носилась по стене
мы — дети тех гитар
отважных и дрожащих
между подруг дражайших
неверных как янтарь
среди ночных фигур
ты губы морщишь едко
к ним как бикфордов шнур
крадется сигаретка
ТБИЛИСИ
Свист шоссе — как лассо
над моей головой.
Тбилисо, Тбилисо,
огневой, гулевой!
Блеск монист, медяков,
плеск вина о края,—
Медико, Медико,
это пляска твоя.
Мчались горы в огнях —
как лотки с курагой.
Ты мне губы впотьмах
оцарапал серьгой.
Как срываются вниз
водопады, звеня,
ты девчонкой повис
на груди у меня...
Но стучат далеко
к колесу колесо:
Медико. Медико...
Тбилисо, Тбилисо...
— 6 17 —
В ГОРАХ
Здесь пишется, как дышится,—
Взволнованно, распахнуто,
Как небосводам пышется
И как звенится пахотам.
Здесь кручи кружат головы,
И жмурятся с обочины,
Как боги полуголые,
Дорожные рабочие!
И девушки с черешнями
И вишнями в охапке —
Как греческие, грешные
Богини и вакханки.
Носы на солнце лупятся,
Как живопись на фресках.
Здесь пишется — как любится,
Взволнованно и дерзко.
ГОРНЫЙ РОДНИЧОК
Стучат каблучонки,
Как будто копытца,—
Девчонка
к колонке
Сбегает напиться.
И талия блещет
Увертливей змейки,
И юбочка плещет,
Как брызги из лейки!
Хохочет девчонка
И голову мочит.
Журчащая челка
С водою лопочет.
Две чудных речонки.
К кому кто приник?
И кто тут
девчонка?
И кто тут
родник?
ТУЛЯ
Кругом тута и туя.
А что такое Туля?
То ли турчанка —
Тонкая талия?
То ли речонка,
Горная, талая?
То ли свистулька?
То ли козуля?
Туля!
Я ехал по Грузии,
Грушезой, вешней.
Среди водопадов
И белых черешен
Чинары, чонгури,
Цветущие персики
О маленькой Туле
Свистали мне песенки.
Мы с ней не встречались.
И все, что успели,
Столкнулись — расстались
Среди Руставели...
Но свищут пичуги
В московском июле:
Туит —
ту-ту —
туля!
Туля! Туля!
СО ВСЕМИ И СОВСЕМ ВДВОЕМ
(Из И. Нонешвили)
Когда мы руки обовьем,
и рядом локоны твои,
и сердце ходит ходуном, —
сердцебиение земли
в сердцебиении твоем!
В нем бури голос обрели,
в нем бьет разбуженный прибой,
стучат колеса вразнобой,
тамтамов танец огневой
и сборщица бушуют в нем,
и я — с тобой и — не с тобой —
со всеми
и совсем вдвоем!
Когда я с музою вдвоем,
я, от волненья онемев,
пишу под аккомпанемент
деревьев, птиц. И горный гром
в оконный ломится проем.
Поэзия, как водоем,
питается из родников,
