сто верст пытаясь налетать,
перекрестили красотою
мой дом, как синее письмо!
Шуршат их крылышки в кроссовках,
как бог Гермес. И все синё!..
О небесах напоминанье
они встречали не без зла.
А может, мы не понимаем, что значат наши небеса?
Пока они не улетели,
я щелкал с них фотоэтюд.
Я улетел через неделю.
В квартире ласточки живут.
~~~
Прошло много ли мало —
снова стон из тумана:
«Разве я понимала?
Разве я понимала?»
Где-то в Тьмутаракани
в номерах у вокзала —
«Я была молодая.
Разве я понимала?»
Непонятная сила,
что казалась романом, —
«Один раз я любила.
Разве я понимала?»
Самолеты летели,
и менялись составы.
Твое солнце налево.
Мое солнце направо.
«Один раз я любила.
Разве я понимала?»
Менять шило на мыло —
я тебе не «меняла».
Не вопи ты над нами
темнотой поминальной!
Или это поддатый
голос бога в тумане?
Я люблю тебя, дура,
моя жизнь золотая.
Разве я понимаю?
Разве я понимаю?
~~~
Нельзя в ту же реку стать дважды.
Верните коня на скаку.
Когда возвращается жажда,
верните за гриву реку.
Ты вечно, ты вечно другая,
река, возвращенная вспять…
Как в кроле, рука, засыпая,
высвободится опять.
~~~
Тихо-тихо. Слышно точно,
как текут секунды дней.
Струйкой тихою песочка
пересыпается цепочка
на шее дышащей твоей…
~~~
С тобой богатыми мы были!
Качались в наших чердаках
лучи, окутанные пылью,
как будто в золотых чулках.
Переезд
Поднял глаза я в поисках истины,
Пережидая составы товарные.
Поперек неба было написано:
«Не оставляй меня».
Я оглянулся на леса залысины —
Что за привычка эпистолярная?
«Не оставляй меня, — было написано
На встречных лицах, — не оставляй меня».
«Не оставляй», — из окошек лабали.
Как край полосатый авиаоткрытки,
Мелко дрожал слабоумный шлагбаум:
«Не оставляй…» Было все перекрыто.
Я узнаю твою руку заранее.
Я побежал за вагонным вихлянием.
Мимо платформы «Не оставляй меня»
Плыли составы «Не оставляй меня».
Три скрипки
Скрипка в шейку вундеркинда
вгрызлась, будто вурдалак.
Детство высосано. Видно,
жизнь, дитя, не удалась!
Век твой будет регулярным.
Вот тебя на грустный суд,
словно скрипочку в футляре,
в «Скорой помощи» везут.
А навстречу вам, гуляя,
вслушиваясь в тайный плод,
тоже скрипочкой в футляре
будущая мать идет.
Выписка из книги «Чародейство, волшебство и все русские народные заговоры»
«Чтоб женщине стать умной, надо печень
съесть соловья, в Купалу заколов»…
Вот почему так много умных женщин.
Вот почему так мало соловьев.
МИГИ
Ценней Самофракийской Ники
две лесные земляники!
Поп-певец
Мы, вампиры,
предпочитаем коммунальные квартиры.
Ваши стоматологи сидят в ампирах —
беда вампирам…
Я — вампир. Но не в смысле переливания крови.
Не боюсь креста, чеснока и пр.
Я подзаряжаюсь вашею любовью.
Вампир.
У меня есть тайное место за Онегою,
или Кожеозерский монастырь.
Князь там перед битвой подзаряжался энергией.
Вампир?
Вот почему женщины, мной покинутые,
чувствуют вакуум и упадок сил.
Сволочь посвежевшая, иду по Киевской.
Я — вампир.
Но это называется победой пирровой.
Когда выходите на стадион —
он вас коллективным вампиром
высасывает, как лимон.
И люди заряжаются вашей жизнью,
живут ею месяцы, становятся добрей.
Разъезжаются с нею в Орлы и Жиздры
и вам присылают своих дочерей.
Господи, чем мы тебя обидели?
Как сладко и страшно устроен мир.
Дети-вампиры сосут родителей.
И всех высасывает земля-вампир.
Ты вошла в гостиницу, зубки пилкой,
был в утренних объятьях застенчивый укор —
вампирка! —
последнее, что помню — в горло укол.
Теперь пролетаю, как демон мщенья.
Где ты? Но поздно — тебя я полюбил.
В квартирах отключается освещенье.
И женщины чувствуют прилив сил.
Мадам де Пробир
— Как наши мужчины, мадам Перекусихина,
подруга наша верная, мадам де Пробир?
— Купец у Малой Грязной (ныне Куусинена)
с разбега дверь пробил —
кулак занозил.
— Все хахоньки да хихоньки, мадам Перекусихина?
— Их, как сельдей, напихано, моя императрица:
граф Иловайский с сыном шаг пробуют гусиный,
есть жеребенок ихний, есть генерал под тридцать,
боюсь, что не годится, моя императрица.
— А что вы покраснели, мадам Перекусихина?
— Чай, дула печь топиться, моя императрица.
— А кто там в вашей спальне, мадам Перекусихина?
— Наверно, мышь резвится, моя императрица.
— Давно ль у мыши сабля, мадам Перекусихина?
— Я памятью ослабла, моя императрица, кузен мой, Лешка Зуев, молоденький да
тиханький,
пришел к сестре проститься, моя императрица…
— На что ты покусилась, мадам Перекусихина?!
Пускай подаст мне в спальню глясе-пломбир.
Императрица станет тебе мадам Пробир.
Бедная, бедная мадам Перекусихина!
В снежный альбом
Мне Ленинград — двоюродный.
Но чувствую тоску,
когда линогравюрой
решетка на снегу.
Зачем в эпоху скучную
вонзает в сердце звон
курчавый, точно Кушнер,
чугунный купидон?
Рябина в Париже
Скоро сорок шестая година,
как вы ездили с речью в Париж.
Пастернаковская рябина,
над всемирной могилой горишь.
Поезд шел по Варшавам, Берлинам.
Обернулась Марина назад.
«Россия моя, лучина…»
А могла бы рябиной назвать.
Ваша речь не спасла от лавины.
Впрочем, это еще вопрос.
Примороженную рябину
я поэтам по ягодке вез.
И когда по своим лабиринтам
разбредемся в разрозненный быт,
переделкинская рябина
нас, как бусы, соединит.
Старый особняк
Душа стремится к консерватизму —
вернемся к Мельникову Константину,
двое любовников кривоарбатских
двойною башенкой слились в объятьях.
Плащом покрытые ромбовидным,
не реагируя на брань обидную,
застыньте, лунные, останьтесь, двое,
особняком от людского воя.
Как он любил вас, Анна Гавриловна!
И только летчики замечали,
что стены круглые говорили,
сливаясь кольцами обручальными.
Не архитекторы прием скопируют,
а эта парочка современников —
пришли по пушкинской тропе ампирной
и обнимаются à lа Мельников.
На экспорт
Внутри рефрижератора не пошалишь.
Наши лягушки поехали в Париж.
Будет обжираловка на Пале Рояль.
Водитель, врежь, пожалуйста, Эллу Фицджеральд.
Превратив в компьютеры, их вернет Париж.
У наших лягушек мировой престиж.
Мимо — две Германии.
В хрустальной мерзлоте
снятся им комарики
без ДДТ.
Снятся, как их в кринки
клали, в молоко.
Как сто второй икринке
без мамы нелегко!
Крали Заонежья
наблюдают сны,
как миллионерши
заморожены.
Кровь, когда-то жидкая,
стынет у нуля.
Спят на пороге жизни
комочки хрусталя.
Что же у таможни
глаза на лбу?
Царевна размороженная
качается в гробу.
Бриллианты сбросит,
попудрит прыщ,
потягиваясь, спросит:
«Уже Париж?»
Превратиться в льдышку.
Превратиться в сон.
