12 Предчувствия любимых – как прозренья. Оправданы любимых подозренья, когда несчастье где-нибудь нас ждет — и у чужих, и у родных ворот. Я не гадал, что принесет тот август. Какой позор, что трусость, или наглость, или, скорей, их мстительный гибрид в сановных старичках заговорит, и арестуют приглашенных чехов, на танках по-хозяйски в Прагу въехав, и вот от этих воинских успехов социализм, как Палах [10], сам сгорит. Когда посол Добрынин так неловко, глаза припрятав, ноту зачитал, в руках дрожала мятая шифровка о том, что государственный металл (а сиречь танки – дружбы упаковка) по просьбе чехов помогать им стал, то Киссинджер не рвал и не метал, а оченно довольно захихикал, готовый для заслуженных каникул. А я в то время, ну, не то что хныкал, но чуть самоубийцею не стал. И мне помог и голубь из Сантьяго, и образ Доры – красота, отвага, когда мой идеал – социализм — вдруг развалился, падший символ блага, где воры и убийцы завелись. И мать моих двух мальчиков Мария, которая мне сдаться не дала, так срифмовалась с именем Россия, как будто ею с девочек была. Я буду счастлив за мой дух в потомках. Пусть они будут не слепцы в потемках, пусть – ни слабцы и ни в крутых подонках — ответят (не за чье-то «Very good!»): «Мы Евтушенки. А они не лгут». Все в моей жизни горькие разводы мне не давали от любви свободы. Я не умею разлюбить любимых, и потому я из живых — не мнимых. 13 Когда на ногах нетвердых мы с Дорой вернулись в отель, она развернула сверток: сравнить ли гамак и постель? Повесив гамак на террасе, была беззащитно гола. Что делать мне с ней – я терялся, когда меня вся обняла. Вот это любви знак верный — смущение рук и глаз, когда каждый раз как первый и словно последний раз. Она не могла наглядеться, лаская гамак, как во сне: «Еухенио, это детство. Иди в мое детство ко мне». Она постелила в нем пончо, светясь уголечками глаз: «Не бойся. Гамак – это прочно», калачиком улеглась. Она так дразняще качалась, в короне созвездий взвита, как дерзкая первоначальность того, что зовут красота. И вспомнил я, как в Гватемале, где в поле маиса – цветы, крестьяне не понимали моей городской тупоты. Я прямо-таки истомился, выспрашивая, как болван: «Зачем, объясните, в маисе нужны гладиолусы вам?» И только один campesino [11]продолжил со мной разговор, спросив, как заблудшего сына: «Да что вы за птица, сеньор?» Дождался я все же ответа, зачем им в маисе цветы. Вздохнул он: «Senor el poeta! Да просто для красоты!» Так мир украшаешь ты, Дора, и мир украшают все те, кто люди по праву подбора по совести и красоте. В тупой красоте нету чести. Бессовестный – это урод. Но все с чистой совестью, вместе, — вот самый красивый народ. Мы встретились лет через сорок. Надеюсь, не стали пошлы. Пустых равнодушинок сонных мы в наших глазах не нашли. Какая ты умница, Дора, что, перетерпя в глубине, ни разу того разговора ты даже не вспомнила мне. Ни в приторном восхваленьи, ни сбит оскорбленьями влет я не опущусь на колени — ведь это всем так не идет. Осталась ты той же Багирой, и тот же я Маугли твой, и, усыновленный богиней, я вечно останусь живой. Лишь те остаются живыми, как Маркес и Курт Воннегут, не зная, во чье они имя, но все же во имя живут. «Dormi, dormi, dormidera…» Ходят страхи у ворот. Если совесть есть и вера, значит, мир не пропадет. Октябрь – ноябрь 2011 Талса, Оклахома Несколько слов вдогонку
Дора Франко родилась в Колумбии. Была знаменитой фотомоделью. Я встретил ее в 1968 году, когда во время своей полугодовой поездки по Латинской Америке прилетел в Чили. Дора сопровождала меня в поэтическом турне по Колумбии. Когда я оказался в США, Сальвадор Дали, узнав откуда-то о наших близких отношениях, пригласил Дору на ужин в мою честь в отеле «Риц», оплатив ей самолет из Колумбии и обратно. На ужине произошел конфликт, описанный в поэме «Под кожей статуи свободы», когда Дали поднял тост за Сталина и Гитлера как величайших сюрреалистов. Я поссорился с Дорой, ставшей на какое-то время помощницей Дали. Она покинула своего шефа после того, как он усыпил ее любимого старенького тигра, вышла замуж, уехала с мужем в США, но затем вернулась и одна воспитывала сына. Мы с ней встретились и помирились через несколько лет в Панаме, но снова расстались – уже дружески. Дора стала профессиональным арт-фотографом и живет сейчас попеременно то в Майами, то в Колумбии. Мы снова встретились после сорока с лишним лет на поэтическом фестивале в Медельине (Колумбия) в 2009 году, где я читал стихи, а она показывала свои слайды. Она такая же красивая, обворожительная, добрая, будто и не было этих сорока с лишним лет. Редкий случай, как с Софи Лорен. вернутьсяЯн Палах – пражский студент, сжегший себя, протестуя против ввода советских танков в Чехословакию. |
