3 Что мне все картели, все раздоры и с наркобаронами война — потерялась туфелька у Доры и найтись, неверная, должна. Правая нашлась и хитро дразнит, тяжкая от мокрого песка, левая, себе устроив праздник, где-то рядом прячется пока. Говорю я правой, как ребенку: «Что же ты ее не ищешь? Ну! Помоги найти свою сестренку, а иначе — в океан швырну!» Я песок вытряхиваю нежно, туфельку держа за ремешок, тычу, чтобы внюхалась прилежно в прячущий ее сестру песок. Выполнила туфелька задачку, просьбу поняла она всерьез, и ее, как верную собачку, я целую в черный мокрый нос. А потом уже тебя целую. В пальчиках – две туфли у тебя, но себя никак не исцелю я, узел всех страстей не разрубя. Что мне делать с каждой драгоценной, с каждой непохожей на других, если я один перед вселенной глаз, одновременно дорогих? Что же Бог? Он вряд ли отзовется, лишь вздохнув и пот стерев со лба. Он-то знает, что в Петрозаводске xодит в детский сад моя судьба. 4 Прости меня, Маша, еще незнакомая Маша, за то, что планета тогда не была еще наша, А Маркес невидимый вместе со мною и Дорой нас, как заговорщик, привел в Барранкилью, в которой когда-то бродил он, и матерью, да и отцом позабыто, лишь с дедом, любившим внучонка-драчонка Габито. И там в Барранкилье — не меньше чем полнаселения — все наперебой представлялись как родичи гения, и вместе с текилой лились их безудержные воспоминания, но маркесомания все же была веселей, чем занудная марксомания. Какой удивительный это народ — барранкильцы, волшебника слова родильцы, поильцы, кормильцы. И как достижения местные супервершинные решили они показать мне бои петушиные! И в селение Бокилья ты пришла, моя богиня. Кто хозяева? Шпана и сброд воров, достойных рей. Петухов они шпыняют, чтоб клевались поострей. Зрители и сами дергают носами, будто стали клонами, будто бы подклевывают. И красотки с веерами в бешеном озвереваньи раздувают ноздреньки — тянет их на остренькое! Не только поэтов из-за стихов, не только женщин из-за духов и бабников из-за хвастливых грехов, не только политиков самых верхов и миллионеров из-за ворохов бумажек по имени деньги, захватанных, словно девки, — люди стравливают и петухов! Петухи такие красивые — это вам не мерины сивые! Это, им подражая, древние греки воздвигали на шлемах железные гребни. Мне казалось всегда, что вот-вот зазвенят петушиные шпоры, как звенели в Булонском лесу на ботфортах у вас, мушкетеры. Что с тобой сегодня? — шок, Петя-Петя, петушок, золотой гребешок, шелкова бородушка, масляна головушка. Ты с малюткой братцем рос в личненьком яичике и не видел ты угроз после в его личике. Для того ли родились, для того ли вылупились, чтобы после подрались, обозлели, вылюбились? Где же братский поцелуй? Обнимитесь крыльями. «Клюй! Клюй! Клюй! Клюй!» — призывают рыльями. Так вот стравливала нас хищными голосьями свора, ставившая на брата мне — Кто подсказчик лживый, кто? Но по Божьей милости я еще надеюсь, что в небесах помиримся. Все исчезнут войны вмиг, жизнь другой окажется, если в нас умрут самих лживые подсказчики. И не вспомнить нам теперь ли, как друг друга не терпели Бунин с Мережковским, Есенин с Маяковским. Разве мал им космос?! Не за чей-то поцелуй — славу, чек от Нобеля под базарное «Клюй! Клюй!» скольких поугробили. Столько войн и революций нас, как в ступе, потолкли, ну а люди все клюются, на подначки поддаются и врагами остаются, будто дурни-петухи, стравливаемые и не выздоравливаемые. Демократий всех машины, приглядишься, — петушины, и политиков наскоки друг на друга так жестоки, и привычно им, как плюнуть, компроматом насмерть клюнуть. И куда ни убежим, везде диктаторский режим показушного мужчинства, распушинства, петушинства. Приспустите гребешки, пети-пети, петушки… В Барранкилье ночь тиха. Дора, в крови выкупанного, раненого петуха за сережки выкупила. вернутьсяПоэт Иосиф Бродский, которого обвинили в тунеядстве и сослали на исправительные работы в колхоз, был освобожден из ссылки вскоре после моего письма в Политбюро. Это письмо вместе с аналогичным письмом итальянского художника, председателя Общества итало-советской дружбы Ренато Гуттузо, было отправлено из Италии, где я выступал с чтением стихов, по срочной диппочте послом СССР С. П. Козыревым. Любопытно, что биографы Бродского об этом никогда не упоминали. К моему глубокому сожалению, некоторые его фанатичные поклонники сплетнями и интригами начали ссорить нас. И мы даже перестали здороваться, после того как он воспротивился моему избранию в Американскую академию искусств и литературы. Его аргументом было то, что Евтушенко не представляет русской поэзии. Ему вежливо ответили, что ни один поэт в отдельности не может представлять всю национальную поэзию, и я был принят в Академию, а Иосиф покинул ее. Сергей Довлатов рассказывает, как он навестил Иосифа, лежавшего в больнице под капельницей, и от растерянности попытался его подбодрить: «Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов!» – «Если он против, я – за», – еле слышно ответил Бродский. Невеселая история, показывающая, как далеко заходят писательские междоусобицы. Тем не менее незадолго до смерти Бродский согласился участвовать в моей антологии «Строфы века» и сам отобрал для нее свои стихи. И в новой антологии, над которой я работаю, он будет достойно представлен. |