Отгуляли и начали весеннюю страду. Целыми днями люди, точно муравьи, копались па огородах, в садах, на полях. Оно и понятно: не поработаешь весной — не соберёшь осенью.

Незаметно мчалось время. Подошел и престольный праздник Троица. За несколько дней до него бабы месили крутое тесто на яйцах, раскатывали тонкие, как бумага, коржи, подсушивали их на солнце, мелко–мелко резали на лапшу, жарили поросят, сбивали каймаки, подбеливали, подмазывали хаты. Дел было невпроворот. Девки и ребятишки, захватив мешки и торбы, уходили с раннего утра в степь рвать душистый чебрец и шалфей, чтобы накануне троицы устлать травами полы в домах и хатах.

Нюра Ковалева собрала детвору всей своей родни и выпросила у деда бричку для поездки за травой. Лошадьми правил Архип. Сытые кони легко подхватили дребезжавшую и звеневшую на все лады бричку. Приехали на кошары. Архип выпряг лошадей, пустил их пастись. Ребята с Нюрой бросились рвать яркие, красные, как кровь, дикие пионы–лохмачи, белую глазастую ромашку, голубой шалфей, лиловый чабрец.

Архип сидел в тени у брички, любовался издалека тоненькой, гибкой девушкой. Он знал, что тоже ей не безразличен. Работая во дворе, не раз ощущал на себе ласковый взгляд молодой хозяйки. Его тянуло к ней, но он всё время помнил, что ничего доброго их не ждёт: она внучка первого станичного богача, а он — мужик, батрак, безземельный.

Нарвав чабрецу и набив им мешки, дети разбежались по степи. А Нюра упала в траву, смотрела в высокое небо. В синеве кружила какая‑то большая птица. Все ниже и ниже с каждым кругом. Вот она складывает крылья и камнем падает где‑то рядом с Нюрой. Девушка испуганно вскрикивает. Хищник взмывает в небо. В клюве у него извивается ящерица.

Нюра слышит голос:

— А если бы шулика унёс тебя?

Перед нею Архип. В руках у него охапка маков.

— Тебе нарвал, бери!

Нюра неловко взяла цветы. Бросив пугливый взгляд на парня, вдруг побежала к высокому камню, маячившему вдали. Архип, улыбаясь чему‑то своему, не спеша пошёл за ней. Опустив голову, девушка сидела на камне. Архип присел рядом. И сейчас, как тогда, при их первом разговоре, что‑то трепетало в груди у Июры.

Она стала расплетать и заплетать свою длинную косу. Наконец, забросив её на спину, несмело попросила:

— Расскажи что‑нибудь о себе!

Архип взглянул на неё и тихо произнёс:

— Что же говорить‑то? Рассказать о том, кто я, так, что ли?

— Да… Вот живём рядом уже два месяца, а друг о друге ничего не знаем.

Помолчав, он стал рассказывать о том, как ему тяжело пришлось нынешней зимой.

— Мы, можно сказать, самые бедные–разбедные в своей деревне. Избенка на курьих ножках, земли полоска на песчаном косогоре. Пара овец, десяток кур. Да ничего уже того нет. Кое‑как дотянули до весны. Потом мать собрала мне разной хурды–мурды, надел я отцовские лапти (отец‑то умер с голоду), отточил косу и пошёл на Кубань. Ждет меня мамаша с деньгами. Хлебца ей купить надо… Хлеб‑то у нас с корой сейчас едят.

Глаза Нюры светились тёплым сочувствием:

— А ты попроси у дедуни задаток и пошли. Или мать выпиши сюда, пусть едет. Хлеба у нас много.

— Послал я домой три рубля. Письмо от матери получил—радуется. Поживу ещё у вас, заработаю деньжат, а там — поеду к себе в Орловскую губернию. — В его голосе прозвучала невольная грусть. — Видишь, какая у меня нехитрая жизнь. И похвалиться‑то нечем!..

Он сорвал былинку и, покусывая её, задумался. Нюра не прерывала молчания. Вдруг неожиданно для себя она прижалась к его плечу, заглянула в светлые глаза и посоветовала:

— А ты не горюй! Вон у нашей матери дедушка тоже был из иногородних, из России пришёл. А как записался в казаки да как получил землю, так и богатым стал. Ты попроси дедушку, он за тебя поговорит, похлопочет на станичном сходе перед стариками, и тебя тогда припишут к станице. Только большой магарыч надо поставить. На магарыч ты вперёд у деда за работу попроси.

— Эх, Анюта! Добрая ты душа, а не знаешь, что в казаки приписывали лет сто тому назад, а теперь не приписывают. Теперь нашего брата иногороднего столько сюда из разных губерний понаехало, что того и гляди войной на казаков пойдут, землю у них отбирать будут.

Нюра испуганно отодвинулась от Архипа.

— Да ты что, сошёл с ума? Не дай бог дедуня такое услышит… Сразу же со двора прогонит.

— Ну, если ты не расскажешь, так твой дедуня ничего не узнает.

Чтоб уйти от неприятного разговора, девушка, осмелев, спросила:

— Ты вот признайся: у тебя там, Орловской губернии, невеста не осталась?

— Невеста? Да что ты, Анюта! Куда я свою невесту брать буду, в какие такие хоромы? Чем кормить стану. Да и не встречал ещё девушку по душе. Может, на Кубани найду…

С того дня Нюра и Архип стали часто встречаться. Получалось это вроде случайно. То у половня, куда Архип приходил за сеном, то в огороде. Идет Нюра на речку белье полоскать, Архип встречает её на узкой тропке меж высокой конопли. Станет брать у неё белье, чтобы снести к реке, и будто невзначай коснётся маленькой смуглой руки, в глаза заглянет.

Нюра часто вздыхала и просила его:

— Ты, Архип, уходи ради бога! Иди во двор. Ненароком маманя или тётка Гашка увидят.

Он нехотя возвращался.

Вечерами снова как бы случайно встречались у калитки, тихо перешёптывались, украдкой поглядывали на окна.

Мать сердцем чувствовала, что с дочкой творится что-то неладное. Осторожно пыталась отвлечь её чем‑нибудь.

Как‑то она сказала:

— Что‑то ты, доченька, к подругам на улицу перестала ходить? Пошла бы, повеселилась… Што это дома все сидишь?

Нюра удивлялась:

— Такое скажешь, маманя. Тебе не угодишь! То попрекали, что много бегаю по улицам, теперь сама гонишь.

— Да я не гоню… Ты бы поменьше тараторила у калитки с батраком! Соседи подметят — молва пойдёт.

Нюра покраснела, убежала в чулан, будто по срочному делу.

Мать только охнула, покачала головой. Знала она, что тут материнское вмешательство не поможет.

Возле хаты Ковалевых, на завалинке и прямо на траве, вытянув ноги и аккуратно подобрав под них широкие юбки, сидели бабы. Говорить уже было не о чем—все переговорено. Пощелкивая семечки, они сплёвывали шелуху прямо себе в подолы. Подхваченная ветром, шелуха летела во все стороны. Поодаль у ворот одиноким сычом торчал дед Лексаха. Маленькая табуреточка–раскладушка на сыромятных ремнях с трудом удерживала его рыхлое, тучное тело.

Был четвёртый день Троицы, но казаки продолжали работать на полях, и в станице оставались только старики да бабы с детьми.

Солнце склонилось к закату, тени удлинились, становилось прохладней. Дед Лексаха неторопливо поднялся со своей раскладушки… И в этот миг вдруг небывалым ослепительным светом вспыхнуло небо, оглушительный треск покатился над станицей. Бабы в ужасе припали к земле. Широко крестясь, испуганно раскрыл свои белесые, выцветшие глаза Лексаха. Его невестка Гарпена истошным голосом завыла:

— Ой, змей! Огненный змей! Конец света! О господи, прости нас, грешных, окаянных!

Разбрасывая синие искры, чуть не зацепив церковный крест, в мгновение ока над станицей пронёсся метеор. Где‑то за садами прогрохотал раскатистый взрыв.

В этот вечер станица шумела, как растревоженный улей. Каждый по–своему воспринял непонятное явление природы. Старики, собравшись на перекрёстке, вдруг вспомнили военные события, связывая их с появлением огненных змеев. Старухи говорили о чуме, которая прокатилась по Кубани после того, как над землёй пронеслась хвостатая звезда.

Дед Лексаха даже отказался от еды. Он вздыхал и, то и дело крестясь, бормотал:

— Господи, господи! Дожили до какого страха! Змеи летать стали над землёй! Скоро птицы с железными клювами полетят, а там и анчихрист появится. Не иначе — конец света приближается.

Гарпена сердито бросила кочергу в угол и зло проговорила:

— Сами про конец света толкуете, а все жадничаете! Хочь бы перед концом света людей как следует покормили. Вон Митька Заводнов анадысь[4] уже гуторил на улице, што Ковалевы косарей голодом заморили. — И вдруг, подняв голову к иконе, она пророчески провещала: — А Николай–угодник и пресвятая богородица, они все видят, все записывают в своей небесной книге!