Однако туда Медянников не спешил. Завернув к цирку на Фонтанку, он велел остановиться, раскорякой сполз с облучка (резкие движения разбередили-таки старые филерские раны-прострелы) и пальцем выманил бедного Правдюка на белый свет. Китайцы от греха подальше спрятались под сырые рогожи, наваленные в углу фуры.
— Фрол Псоевич, голуба моя! — ласково начал Евграфий Петрович. — Какого рожна ты записал этих двух сяо-мяо в японские шпионы?
Правдюк стоял, глотая заслуженные слезы, и в последний раз смотрел на милый свет, который внезапно стал ему не мил. Он давно уже все понял и теперь желал лишь одного — быстрой смерти от руки близкостоящего начальства.
— Ну что мне с тобой делать? — простонал Евграфий Петрович, чуя нехристианский зуд в кулаках.
Правдюк шмыгнул носом и повесил голову меж узких плеч:
— Вижу, стоят с косами, пишут в бумажку что-то. Я заглянул туда через ихнее плечо, вижу эти самые... ну как их там?
И он протянул листок желтой рисовой бумаги Медянникову. Тот уперся взглядом в бумажку, чисто баран в свежеструганые ворота. На бумажке чернели незнакомые враждебные письмена. Что они означали, одному китайскому богу известно. А поскольку китайский пантеон насчитывает великое множество богов на все случаи жизни, понять там что-либо даже искушенному взгляду было невозможно.
— Может, отвезем их туда, — и Правдюк, шмыгнув носом, показал на родное здание Департамента полиции. — Близко уже, Евграфий Петрович... А так что с ними делать?
И Медянников сдался. Настало не его время: поймали китайцев, а понять он уже ничего не может. Придется отвезти и сдать в дежурную часть. Правда, позору не оберешься, засмеют, но ведь стыд не соль, глаза не выест.
— Поехали, черт с тобой да с этими твоими китайцами!
Правдюк легко вздохнул полной грудью. Слава Богу, пронесло, морда цела, теперь за все старшой отвечает.
Привезли китайцев, и тут сразу пронесся слух: фартовый Евграфий Петрович шпиона поймал! Да не одного, а целых двух! Искали, ироды царя небесного, тайну Апраксина двора, но не нашли, потому что ученик филера Фрол Правдюк узрел иностранную крамолу в зародыше и пресек действия враждебных агентов! Так и было записано в дежурной книге дежурным штабс-ротмистром Жеваго.
Дальше все стало напоминать сказку: из Генерального штаба приехали два офицера с караулом и увезли обоих китайцев и Фрола Правдюка в качестве... пока еще неизвестно кого.
По слухам, пришедшим сверху (вниз они приходят чуть раньше, потому что работают обычные законы физики падающих тел и слухов), были призваны виднейшие специалисты-синологи (в Департаменте решили, что это новейшая разведывательная специальность), которые по прочтению документа признали за ним отличную от нуля вероятность быть зашифрованным иероглифическим документом. Дескать, простое перечисление товаров могло быть списком воинских частей, готовящихся выступить на Дальний Восток.
Через два часа Правдюк вернулся в родную филерскую, обласканный чинами Генштаба, с наказом держать за зубами результаты расследования, что он и делал, чрезвычайно глупо улыбаясь и не отвечая ни на какие каверзные вопросы. В довершение всего он достал из кармана почти целую пачку дорогих господских папирос «Бильбао» и нагло закурил, всем своим видом показывая, что отныне фортуна повернулась к нему лицом.
Медянников вздохнул, рука дернулась дать наглецу по шее, но не дала, о чем Евграфий Петрович впоследствии жалел.
* * *
Солнце садилось в ясную линию горизонта, освещая поздними оранжевыми лучами арабскую гостиную в доме князей Урусовых. Гостиная была так плотно увешана и устлана коврами, что истинный цвет обоев определить не было никакой возможности. Хотя нет, вон в углу что-то синело! Итак, обои были синие, цвета бедуинского плаща.
Князь Урусов сидел, закутавшись в бедуинский плащ, курил кальян и рассказывал об арабских обычаях. Он только что вернулся из небольшой прогулки по Аравийскому полуострову. Все, что привезено, включая семь сортов фиников, было разложено на низком столике, перед которым нужно было сидеть, поджав ноги и всем видом оказывая предпочтение бедуинскому способу кайфа.
Маленький князь Александр восторженно ползал по коврам, жевал финики (косточки были извлечены!) и привыкал к родному отцу, иногда путаясь в показаниях и называя папой Путилов-ского. Тот краснел, а княгиня Анна улыбалась спокойной материнской улыбкой и направляла сына в сторону официального отца.
Согласно восточному гостеприимству, раскуренный хозяином кальян перешел к гостю. Путиловский вдохнул холодный тяжелый дым, пахнущий свежеочищенным яблоком, закрыл глаза и погрузился в бедуинские грезы.
...Наполненная народом СенНая площадь. В центре толпы стоит эшафот, на эшафоте палач в красной рубашке засучивает рукава, обнажая мускулистые белые руки. В дубовую плаху (на таких местные мясники за сорок секунд разделывают свиную полутушу.) воткнут гигантских размеров топор, и солнце блестит на его сверкающем полированном лезвии. Чувствуется, что палач свою работу любит и гордится ею и что народ любит своего палача и любуется им...
Путиловский глотнул свежую порцию прохладного дыма и приоткрыл глаза. Маленький князь, устав ползать, свернулся калачиком возле матери, подложив под голову цветастый шелковый валик, и тихо посапывал в две ноздрюшки. Анна перебирала в пальцах его длинные каштановые кудри. Князь тем временем, раскурив следующую порцию восточного дурмана, а именно гашиша, повествовал о своей одиссее:
— ...У этих пустынных племен совершенно отсутствует цивилизованный суд. При мне одну молодую женщину забросали камнями только за то, что она изменила своему мужу. Он первый бросил в нее камень и ушел, обливаясь слезами. Я спросил: почему он плачет? А мне отвечают: любит! Тогда зачем ее убивать? Простите и прощаемы будете! Нельзя, говорят, прелюбодеяние должно наказываться смертью. А согрешивший мужчина? Он же тоже был, говорю. А они: он не виноват, он молодой и одинокий, он не выдержал искушения. Я говорю: давайте я ее выкуплю! Не дали... дикий народ! Не смешно ли? Не правда ли, Аня?
И он захохотал. «Почему он смеется?» — удивился Путиловский, поймав взгляд Анны, одинаково ласково переходящий с мужа на любовника и обратно. Видно было по всему, что оба ей дороги одинаково, но сын дороже всего и что такой матриархат совершенно удовлетворяет все ее инстинкты. А битье камнями княгине не грозит, ибо на Руси давно живут цивилизованные люди.
Вошедшая нянька унесла обмякшего от сна маленького князя. Анна разлила по чашечкам из арабского узорчатого матового стекла расплавленный обжигающий кофе. Дым кальяна, смешавшись с гашишным, одурманил Путиловского до такой степени, что и глаза закрывать уже не надо было. Это облегчило положение гостя — он вроде бы и слушал хозяина, и при этом занимался своими грезами.
— ...Сидят на корточках целыми днями и даже не разговаривают — просто думают! Оттого там и зародились и христианство, и ислам! У людей есть время подумать. Пьеро, вот если бы нашего мужика заставить думать две тысячи лет, он бы тоже выдумал что-нибудь гениальное? А? Но у нас нет этих двух тысяч! Ха-ха, не смешно ли?
Действительно забавно.
...Толпа терпеливо ждала загодя обещанного зрелища, забавляя себя сытными прожаренными семечками, квасом и красными девками, для такого случая принарядившимися в модные бархатные кофточки с двумя рядами перламутровых пуговичек, распираемых изнутри мощными крестьянскими грудями. На отдельном свежесрубленном подиуме находилась публика много чище: молодые офицерики с девицами, почтенные матроны с лорнетами, недвижно уставленными на плаху, и женщины бальзаковского возраста с томиками Бальзака в руках. Все терпеливо сносили тяготы записных зевак — жару, мух и долгое ожидание.
Палач прохаживался по помосту и пару раз, дабы показать свое искусство и крепость оружия, вонзил топор в плаху, каждый раз с видимым трудом освобождая застрявшее в тугой дубовой древесине лезвие. Толпа приветствовала упражнения палача одобрительным жужжанием, точно медоносные пчелы слетелись со всей округи на богатый урожай нектара и только ждут условленного сигнала, чтобы приступить к сбору...
