«Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты,а не вы.Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоют одного».

Сокровенная полемика велась непрестанно, при Екатерине и после нее, и не случайно княгиня Дашкова, императрицу любившая, презревшая даже личные обиды и неприязнь высочайшей подруги, вспоминала об ужаснувших ее годах правления Павла: «Лица, окружавшие государя и обыкновенно враждовавшие между собой, однако в один голос поносили царствование Екатерины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей. В противовес ей они восхваляли до небес Петра I, этого блестящего деспота, этого невежду, пожертвовавшего полезными учреждениями, законами, правами и привилегиями своих подданных ради своего честолюбия, побудившего его все сломать и все заменить новым, независимо от того, полезно ли оно или нет…»

Так или иначе, на вопрос о прежних временах, не жаловавших шутов и шпыней, Екатерина сперва отвечает по своему обычаю неопределенно:

«Предки наши не все грамоте умели».

И не удерживается от угрожающего нотабене:

«Сей вопрос родился от свободоязычия,которого предки наши не имели…»

Однако — почему угрожающего? Что ж дурного в свободоязычии? Не сама ли Екатерина столь гордилась тем, что при ней подданным свободнее стало дышать? Так, может быть, в этом прибавлении к ответу, напротив того, выразилась гордость собою и своим временем? Поощрение свободоязычному?

Увы. Фонвизин-то понял императрицу, как она того хотела. Испугавшись последствий, он выступил с объяснением, в коем смиренно признал, что не исполнил своего благого намерения и приличного оборота своим вопросам дать не умел: «Сие внутреннее мое убеждение решило меня заготовленные еще вопросы отменить, не столько для того, чтоб невинным образом не быть обвиняемому в свободоязычии,ибо у меня совесть спокойна, сколько для того, чтоб не подать повода другим к дерзкому свободоязычию,которого всей душою ненавижу».

На помощь Екатерине-литератору, не справившейся с полемикой и не сумевшей, как собиралась, обезвредить сатиру, пришла Екатерина-императрица. Случай обыкновенный — еще Монтень рассказывал о некоем могущественном полемисте, который любую беседу начинал так:

«Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что…»

«Острый зачин столь философского свойства, — добавлял западный мудрец, — можно развивать и с кинжалом в руках».

Мудрец российский, Иван Андреевич Крылов, показал, что и на Востоке с этим знакомы. Его герой Каиб был государем многомудрым и ничего не учреждал без своего дивана. «Но как он был миролюбив, то для избежания споров начинал так свои речи:

— Господа! Я хочу того-то; кто имеет на сие возражение, тот может свободно его объявить: в сию же минуту получит он пятьсот ударов воловьею жилою по пятам, а после мы рассмотрим его голос.

Таким удачным предисловием поддерживал он совершенное согласие между собою и советом и придавал своим мнениям такую вероятность, что разумнейшие из дивана удивлялись их премудрости».

Установила согласие и Екатерина; Фонвизин повинился, более вопросов не было, воцарились, как в сословнике, мир, тишина, покой. Правда, сама Екатерина успокоиться уже не могла.

Мало того что она холодно и полувраждебно ответила на фонвизинское покаяние, извинения не приняв, но еще трижды возвращалась к дерзким вопросам в своих «Былях и небылицах». Возвращалась грубо, прямо обвинив противника шпыней и балагуров в «скрытой зависти противу ближнего». И еще припечатала: «Зависть есть свойственник ненависти».

А вскоре покинула «Собеседник».

Некогда она так же кончила полемику с Новиковым, проиграв ее: прекратила издание своей «Всякой всячины», после чего полиция получила возможность прикрыть и противоборствующий «Трутень». Без Екатерины: ее руки остались как бы чисты.

То же происходило и ныне; Дашкова, узнав о ее намерении бросить «Были и небылицы», писала ей в смятении:

«Нас совсем оставят, и те, которые мешают писателям помогать нам, сочтут себя более чем когда-либо вправе преследовать всех осмеливающихся высказывать ум и любовь к литературе… Боюсь быть невинным орудием неприятностей, испытываемых частными людьми от своих начальников. Если бы автору „Былей и небылиц“ угодно было сказать несколько слов в ободрение пишущих, то он обязал бы и скромную издательницу и публику».

Но нет, не было угодно. Призывам к себе как к коллеге, к литератору Екатерина уже не вняла, и с уходом ее «Собеседник» оказался беззащитен и вскоре скончался.

Почему она ушла из него?

Предполагали, что ее смутила обида тех, кто начал узнавать себя в словесных шаржах, — того же Вяземского, например, которого она даже увещевающе изобразила в своих «Былях» как Петра Угадаева.

Может быть.

Рассердили ее и дрязги Дашковой и Льва Нарышкина: княгиня отказалась напечатать сочинение «шпыни», чем нарушила ею же заведенные правила приличия.

Это также вероятно.

Но, как бы то ни было, уходя из «Собеседника», Екатерина хлопнула дверью — и так, чтобы этот грозный стук расслышал Фонвизин; теперь она знала, кто автор «Вопросов». И ее прощальный привет, завещание сочинителя «Былей и небылиц», дважды уязвил Дениса Ивановича.

Среди вполне невинных пунктов завещания («Краткие и ясные изражения предпочитать длинным и кругловатым» или «Скуки не вплетать нигде») два соседствующих давно уже были замечены писавшими о Фонвизине:

«12. Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания „Былей и небылиц“, дабы не получили врачебного запаха.

13. Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять».

Что до проповедей, то, как видно, Екатерина приняла в неконченом споре о «Поучении» попа Василия сторону тех, кто таки увидел в нем сатиру, — и по ненависти своей к насмешникам не обошла его дурным словом.

Ну а врач, лекарь, аптекарь? Они тут откуда?

Из «Недоросля». Из той сцены, что не могла не оскорбить императрицу.

«— С вашими правилами людей, — горячо говорит Стародуму Правдин, — не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно.

— Призывать? — удивляется друг честных людей. — А зачем?

— За тем, за чем к больным врача призывают.

— Мой друг! Ошибаешься! — отвечает гордый отставник. — Тщетно звать врача к больным неисцельно: тут врач не пособит, разве сам заразится».

Трудно сказать, чьей волею, но завещание исполнилось. В десятой части «Собеседника» за 1783 год еще раз были напечатаны страницы фонвизинского «Сословника», после чего и духу врачебного в журнале не стало.

Среди вопросов, на которые взялась ответить Екатерина, был тот, что мучил Дениса Ивановича в особенности:

«Отчего многих добрых людей видим в отставке?»

Екатерина ответила издевательски:

«Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке».

Отныне отставному статскому советнику недвусмысленно дают понять, что и в словесности ему пора на покой.

Дают понять не раз, не два.

В 1788-м он задумает «новое периодическое творение», журнал «Друг честных людей, или Стародум». Напечатает объявления, соберет подписчиков, пошлет в цензуру. И после лаконично сообщит Петру Панину:

«Здешняя полиция воспретила печатание „Стародума“; итак, я не виноват, если он в публику не выйдет».

Тогда же «Санкт-Петербургские новости» объявят о подписке на полное собрание фонвизинских сочинений и переводов, но и оно не явится в свет.

Будет задуман еще один журнал, «Московские сочинения», — по-видимому, в надежде, что провинциальная полиция окажется снисходительнее. Исход тот же.

Мысль отдать последние силы переводу Тацита, которая придет два года спустя, — и ту отклонят. На сей раз Денис Иванович обратится с письмом к самой императрице, не дошедшим до нас, и ответ ее, как видно, окажется неблагоприятным.