Я шел споро, зная, что вся моя жизнь теперь в ногах, и надеясь, что они не подведут. Осторожно обходя все села и деревни, я шел без остановок и в четверть седьмого благополучно добрался до нужного дома. Первая часть моих революционных похождений закончилась; а относительно того, что ждет меня дальше, я еще пребывал в счастливом неведении.

В этом новом убежище я жил бесшумной жизнью бесплотного призрака. Ни засмеяться, ни кашлянуть, ни подойти к окну, ни выйти из дома, быть готовым при малейшей опасности лезть в чулан и, замерев, сидеть там, пока случайный посетитель не уйдет, днем и ночью прислушиваться к подозрительным звукам - такую цену приходилось платить за существование. Я уподобился отшельнику, который дал обет одиночества и молчания. День шел за днем, и чем больше я размышлял, тем более неизбежным казался мне конец моего безопасного затворничества. Я знал, что меня ищут, и именно в Устюге. Рано или поздно они найдут меня. В конце концов я принял отчаянное решение.

- Друзья, - сказал я вечером, когда все собрались вместе. - Не вижу смысла продолжать такое существование и всего бояться. Знаю, что меня скоро арестуют, и оставаться здесь - значит погубить вашу семью и дом. Я не могу и дальше рисковать вашей безопасностью и жизнями. Надо покончить со всем разом: и с моими страданиями, и с вашими трудностями.

- Что ты задумал? - поинтересовались мои друзья.

- Сделаю то, что наши охотники-северяне используют как последний шанс в смертельной схватке с медведем. Один кулак они суют ему в пасть, а другой рукой стараются заколоть зверя ножом. Что-то вроде этого я и намереваюсь сделать. Завтра я суну руку в пасть чека.

- Ты сумасшедший! - кричали мои приятели, но на их возражения я заметил, что мое положение и сейчас уже нестерпимо, к тому же на свободе мне осталось гулять никак не более нескольких дней. Я понимал, что у меня не более одного шанса из тысячи, но я был обязан сделать все возможное, чтобы получить его.

Надеюсь, никогда в жизни не придется мне более пережить такую сцену прощания, какую мне устроили на следующий вечер. Прощаться и знать, что расстаешься навсегда, - ужасно тяжело. Мать, провожающая сына на войну, может представить себе, что чувствовали той ночью моя жена, брат Прокопий, я и наши верные друзья. Дважды я уходил и дважды возвращался. Последние поцелуи, прощания, объятия и сдавленные рыдания, последний взгляд и прощальное крестное знамение, затем мне положили в рваные карманы еще несколько сигарет и выпроводили. Когда я очутился в темноте, мелькнула мысль, что еще не поздно вернуться. Но нет, жребий брошен. Я направился к зданию ужасной чека.

Два латышских стрелка в сапогах встретили меня в приемной. Бледные лица с яркими губами и тусклыми глазами, которые, казалось, и видят и не видят меня, густой запах алкоголя - таким было мое первое впечатление от чека.

- Профессор Питирим Сорокин, - представился я. - Дайте знать начальству, что я пришел.

В тусклых глазах палачей промелькнуло что-то вроде замешательства. После недолгого молчания один из них позвонил в колокольчик. Тут же вошли четверо вооруженных людей и встали, уставившись на меня. Я прикурил сигарету. После паузы один из солдат кивнул, чтобы я следовал за ним, и повел меня в кабинет начальника чека. И дом, и даже комнату начальника я знал очень хорошо, бывая там ранее в качестве гостя. Однако вместо удобного кабинета с книгами и картинами теперь я увидел грязную берлогу с висящими клочьями обоев, разбитой мебелью и грудой немытой посуды на столе и разбросанными по полу бутылками. Портреты Ленина, Троцкого и Луначарского украшали стены. За столом сидел временно исполняющий обязанности руководителя чека Сорвачев (*34). Он был одним из местных коммунистов, не самым кровожадным из них, но очень боявшимся начальства.

- Садитесь, - пригласил он. - И позвольте задать вам несколько вопросов. Откуда вы явились?

- Из леса.

- Из какого леса?

- Там, где течет Северная Двина, - сказал я, указывая ложное направление, где меня вовсе не было.

- Как долго вы были в лесах?

- Около двух месяцев.

- С кем?

- Один.

- А где вы были до этого?

- В селах.

- В каких селах?

- Это не имеет значения.

- Вы должны назвать их. Я требую.

- Вы можете требовать сколько влезет, я не назову никаких имен.

- Ладно. Почему вы ушли в леса?

- Потому что ваши агенты уделяли мне слишком много внимания. Кроме того, я люблю побыть на лоне природы.

- Были ли вы в Архангельске?

- Нет.

- У нас есть доказательство, что вы были там.

- Я говорю нет. Покажите, какого рода доказательства у вас есть.

- Это вас не касается.

- Вот как?

- Почему вы пришли к нам?

- Узнать, почему меня преследуют и выяснить, что вы собираетесь делать со мной.

- Думаю, что вы хорошо знаете, почему вас преследуют, как, впрочем, и то, что мы сделаем с вами. Лично я готов освободить вас, но ваша судьба не зависит от моего желания. Вас следует немедленно расстрелять. Но поскольку вы слишком крупная птица для нас, а ваша основная деятельность имела место в Петрограде и Москве, мы должны запросить центральное ЧК, что делать с вами. Вы можете, однако, быть уверенным, что это лишь отложит вашу казнь на несколько дней, - заключил он (*35).

- По крайней мере, спасибо за вашу прямоту, - сказал я.

- Сейчас я отошлю вас в тюрьму.

Несколько минут спустя в сопровождении четырех вооруженных людей под покровом ночи меня препроводили в тюрьму. Когда мы подошли к ней, я оглянулся в ту сторону, где оставил самых дорогих мне людей, и мысленно послал им последнее "прощай".

"Lasciate ogni speranza voi ch'entrate", - "Оставь надежду всяк сюда входящий" - мне вспомнились слова на вратах ада, описанного Данте, в тот момент, когда мы входили в ворота тюрьмы. Я был в царстве смерти.

Снова в тюрьме! Не слишком ли много для одного человека за год? Революция щедра на человеческие страдания.

В камере Великоустюжской тюрьмы (*36) вместе со мной сидят около тридцати человек. Некоторых из них я знаю. Это три студента, которые ходили ко мне на лекции в Петроградском университете, два учителя, два священника, два адвоката и четверо купцов. Большинство остальных - крестьяне и рабочие. Население России вне тюрем значительно сократилось, но в пределах тюремных стен оно постоянно растет. До революции в этой тюрьме было едва тридцать заключенных, сейчас - более трех сотен. Вдобавок, около двухсот заключенных содержатся в монастыре, превращенном в тюрьму. Это ли не замечательный шаг вперед по пути к свободе?

Некоторые заключенные лежат прямо на полу в своих лохмотьях, другие сидят и ловят насекомых. Когда я вошел в камеру, на меня посыпались вопросы, какие новости, каковы виды на будущее, как, почему и когда я был арестован.

- Обычным путем, за обычное преступление, - был мой ответ.

- А вот мы не знаем, почему нас арестовали, - возразили некоторые.

- Вас арестовали именем революции. Вам говорили, что революция - наше божество? А божеству вопросов не задают, - отвечал я тоном потенциального висельника.

Бедняги! Особенно крестьяне и рабочие! "Буржуазия", студенты, адвокаты, негоцианты и священники знают, что их бросают в тюрьмы как заложников (*37), но рабочие и крестьяне совершенно не понимают, почему их арестовывает свое же рабоче-крестьянское правительство.