Пригласивший меня читать лекции профессор Эдвард Кэри Хайес, председатель факультета (*3) социологии Иллинойского университета, к сожалению, ушел со своего поста до того, как я приехал в Урбану. На его место пришел профессор Эдвин Сазерлэнд (*4), который и помог мне получить комнату в "Университетском союзе" (*5) и определить время и место проведения моих лекций. Позднее мы снова встретились - уже как профессора университета Миннесоты - и в течение ряда лет поддерживали дружбу и сотрудничали в преподавательской и исследовательской работе университета.

Несмотря на ужасный английский, мои лекции хорошо посещались, вызывали значительный интерес и противоречивую реакцию - благосклонную со стороны тех, кто не принимал коммунизм и выступал против советского тоталитаризма, и отрицательную у той части моих слушателей, которые симпатизировали коммунистической фазе русской революции. В то время значительная часть американских интеллектуалов в университетских кругах идеализировала коммунистическую революцию, считая ее чем-то вроде прекрасной Дульсинеи Дон Кихота, чистой и лишенной всех недостатков, свойственных прозаичным тобосским девушкам. Поскольку в лекциях я особенно упирал на деструктивность, жестокость и зверства пяти первых лет коммунистической революции (описанные в предыдущих частях этой книги), такое противоречие с образом революционной Дульсинеи, естественно, вызывало у них протест по отношению ко мне и моим лекциям. Эта оппозиция мне длилась несколько лет и проявлялась в различных попытках дискредитировать не только мои лекции и работы по русской революции, но и саму мою научную деятельность, и публикации по другим проблемам. Эти люди пытались представить меня как одного из невежественных политических эмигрантов, которые ничему не научились и не смогли забыть прошлое. Поскольку книги, изданные в России, оставались незнакомыми американским ученым, кампания такого рода против меня имела значительный успех до тех пор, пока не получила энергичный отпор со стороны некоторых знаменитых американских социологов: Чарльза Эллвуда, Чарльза X. Кули (*6), Э. О. Росса, Франклина Гиддингса и других, и пока аргументы противников не были подавлены всемирным престижем моих написанных в последующие годы книг.

Я вновь ощутил такую негативную реакцию на свои лекции в Университете Висконсина, куда уехал, закончив курс в Иллинойсе. В Висконсинском университете я, однако, нашел стойких защитников моей точки зрения в лице профессоров М. И. Ростовцеве, Э. О. Россе, Джоне Р. Коммонсе и других заслуженных преподавателей и администраторов университета. Хотя мнение Э. О. Росса о русской революции отличалось от моего, разница во взглядах не мешала ему уважать чужую точку зрения. Не будучи догматиком и понимая сложность происходящего в России, он легко соглашался с возможностью разных интерпретаций этих событий. Мы не только уважали различие во взглядах каждого из нас, но в определенном смысле это даже нам нравилось, поскольку разные мнения взаимно дополняли друг друга, обогащая знания и способствуя лучшему пониманию предмета. Росс не только защищал мою точку зрения перед ее критиками, но и горячо рекомендовал меня нескольким университетам как постоянного или временного профессора. Так, насколько я знаю, именно его рекомендация в основном и решила дело, когда стоял вопрос о моем приглашении временным профессором на летнюю сессию, а затем и на весь учебный год в Университет Миннесоты. До конца своих дней я буду с благодарностью вспоминать самого Э. Росса, его дружбу и щедрую помощь.

Другим радостным и значимым для меня событием оказалась встреча в Мэдисоне с профессором М. И. Ростовцевым и его женой. Студентом Санкт-Петербургского университета я посещал некоторые лекции этого великого историка и изучал кое-какие из его выдающихся трудов. Затем в течение 1914-1917 годов мы часто встречались на собраниях разных политических, литературных и образовательных организаций в Санкт-Петербурге. Хотя мы принадлежали к разным политическим партиям и происходили из разных сословий, эти различия никоим образом не умаляли моего глубокого уважения и восхищения обоими супругами Ростовцевыми. Они были прекрасными представителями русской и мировой культуры наивысшей пробы. Ростовцевым удалось уехать из России за три года до моей высылки. Несколько больших университетов Англии и Европы охотно предлагали должность профессора этому великому историку. Но он принял предложение Висконсинского университета, где за короткое время сам ученый и его курс лекций приобрели заслуженную славу и популярность.

Ростовцевы встретили и относились ко мне с настоящей теплотой и дружеским великодушием. Сами эмигранты, они отлично понимали мое положение и присущие ему трудности, хорошо помогая добрыми советами и дружески подбадривая меня. За тот месяц, что длились мои лекции в Мэдисоне, наша дружба окрепла и затем сохранялась до самой смерти господина Ростовцева. После кончины моего выдающегося друга мы продолжаем дружить с его женой (*). Ростовцевы были крестными моих двух сыновей. Дружба с ними стала одной из самых больших радостей в жизни нашей семьи в Соединенных Штатах.

(* Госпожа Ростовцева скончалась 15 июня 1963 года, в день, когда я читал гранки этой книги. *)

Несмотря на недостатки моего английского языка и противодействие прокоммунистически настроенной части аудиторий, лекции, что я читал, вполне благосклонно принимались профессорами и студентами, не симпатизирующими коммунистам. В результате их хорошего отношения я получил приглашения от профессора Ольбиона Смолла выступить на его семинаре в Чикагском университете, от профессора Чарльза X. Кули прочитать пару лекций в Университете Мичигана, от профессора Ф. С. Чэйпина приехать в Университет Миннесоты на летнюю сессию, а также от нескольких гражданских организаций и общественных форумов.

Закончив выступления в университетах Висконсина и Иллинойса, в марте 1924 года я вернулся в Нью-Йорк. Так как я никогда не любил большие города, то снял комнату в доме моего друга А. Вирена в Лорелтоне на Лонг Айленде. В этом тихом пригороде я занялся доведением рукописи "Социология революции" и дописыванием книги "Листки из русского дневника". Кроме того, я должен был написать статью для "Мичиганского правового обозрения" на тему: "Новые советские законодательство и юстиция" (*7) (опубликована в ноябрьском выпуске 1924 года) и ряд других работ для популярных и научных журналов. Из Лонг Айленда я также совершил несколько поездок с лекциями по близлежащим университетам и колледжам (включая Принстон).

Весьма обнадеженный продолжающими приходить приглашениями читать лекции, которые обеспечивали меня работой по крайней мере на несколько месяцев, и заработав скромную сумму денег для жизни в спартанских условиях как минимум в течение полугода, я почувствовал уверенность, что со временем займу подобающее положение в научном мире Соединенных Штатов, и решил навсегда остаться в этой великой стране. Мне нравились ее просторы, независимость и энергичность ее народа, его образ жизни и культурная атмосфера страны. В соответствии со своим решением я выслал деньги и вызов жене в Чехословакию, чтобы она приезжала в Америку. В конце марта 1924 года я с радостью встретил ее в Нью-йоркском порту, и в тот же вечер в маленькой компании друзей в Лорелтонском доме Вирена мы отпраздновали наше воссоединение.

Подытоживая, скажу, что в этот тяжелый период прорастания корнями в почву чужой страны я избежал многих трудностей, обычно сопутствующих на via dolorosa (*8) лишенному корней политическому эмигранту в процессе акклиматизации в новом обществе, новой культуре, среди новых людей. В общем и целом мое приспособление к американским условиям было совершенно безболезненно. Сравнительная легкость этого - во многом результат той великодушной помощи, которую мне оказывали упомянутые (и не упомянутые) в книге друзья, ну и, конечно, я весьма обязан госпоже Удаче, которая продолжала улыбаться мне, а также собственным силам и старанию. Оглядываясь назад, вижу, что немалого добился за первые шесть месяцев жизни в Соединенных Штатах - выучил английский язык достаточно хорошо, чтобы писать и читать лекции на нем, сделал книгу "Листки из русского дневника", закончил рукопись "Социологии революции", не говоря уже о нескольких статьях, провел ряд лекций по разным проблемам социологии, хорошо узнал образ жизни Америки, ее мысли и душу. Глядя на свои тогдашние достижения усталыми глазами семидесятичетырехлетнего старика, нахожу их весьма значительными. Сейчас, без сомнения, мне бы не сделать так много за такой короткий срок: тогда я был в самом расцвете сил, чем единственно и объясняю мои успехи в то время.