- Что, вы думаете, они сделают с нами? - спрашивали некоторые.

- Возможно, вас скоро выпустят.

Но я не пояснял, что понимал под этим "освобождением". Если в час освобождения вместо радостных лиц дорогих им людей они узрят трагический лик смерти, прощание с жизнью будет сравнительно коротким. Около часа уйдет на транспортировку к месту казни, и еще час, возможно, будет потрачен в ожидании очереди на расстрел. Намного лучше - помучаться эти два часа, чем неделями жить в камере смертников.

Я закурил сигарету и предложил остальным сокамерникам, оставив две для себя. Я хотел сохранить две сигареты с одной целью - выкурить их по дороге на казнь. Это кажется немного странным, но человеческая психология - вещь вообще очень странная. Здесь в тюрьме все общее. Здесь построен настоящий коммунизм, более эффективный, чем тот, который насаждается силой за стенами тюрьмы. Пища, которую приносят тому или другому заключенному в передачах с воли, делится на всех. Здесь практикуется полное равенство. Смерть - это общая судьба всех нас. Условия существования у нас одинаковы.

Однако, несмотря на коммунизм и равенство, все заключенные голодают, я в том числе. Многие месяцы недоедания оставили чувство постоянного голода. Даже в этом положении есть свои плюсы. Опять у меня есть шанс продолжить изучение психологии голодания. Быть оптимистом можно в любых условиях. Все зависит от точки зрения.

Подали "обед". Четверть фунта хлеба, который лишь слегка напоминает настоящий хлеб, и миска горячей воды с плавающей в ней картофелиной составляли мое "меню" в обед, завтрак и ужин. Большинство моих товарищей по несчастью жадно съедала свои картофелины сразу, некоторые пытались выкроить что-нибудь на вечер, но у них не получалось. Только четыре человека в камере были свободны от чувства голода. Они лежали в углу и не обращали внимания на еду, находясь в тифозной горячке.

Странная вещь! Мои товарищи не только не старались держаться подальше от этих бедолаг, но даже, скорее, желали быть поближе к ним.

- Друзья, осторожнее, держитесь подальше от тифа, - предостерегал я их.

Они улыбались.

- Это не так плохо - подхватить тиф, - сказал один.

И все согласились. Действительно, очень странные люди!

Ночь! Около восьми часов вечера. Люди в камере ложатся спать. То есть они просто растягиваются на полу и затихают. Несмотря на намерение не думать о своем положении и о будущем, мои мысли все время возвращаются к этому. Характер сегодняшнего допроса в ЧК и последние замечания того, кто вел допрос, не оставляют никаких сомнений относительно моей судьбы: меня должны расстрелять.

Я воспринял приговор спокойно, если слово спокойствие вообще подходит к такому случаю, но до конца еще не осознал его. Сейчас, в ночной темноте, до меня дошел весь ужас этого приговора.

После того как заключенные заснули, дверь в камеру неожиданно открылась, и девять или десять коммунистов вошли в помещение. Начальник палачей, латыш по фамилии Петерсон (*38), хрипло скомандовал: "Петров, Дьяков, Тачменёв, Попов, Сидоров, Константинов, наденьте пальто и следуйте за нами. Нет, вам не надо брать с собой вещи", - сказал он крестьянам, которые, вообразив, что они будут освобождены, решили захватить и свои пожитки.

С бледными лицами, безумными глазами и трясущимися руками жертвы пытались натянуть на себя свои лохмотья. Все их унижения были лихорадочны. Они походили на загипнотизированных сомнамбул. Только двое, студент Попов и крестьянин Петров, до некоторой степени сохранили хладнокровие. Они пожали нам руки, и Петров сказал:

- Прощайте, товарищи. Не поминайте лихом. Если вы выйдете отсюда живыми, расскажите обо всем моей семье и передайте это жене. Пальто и сапоги мне больше не нужны, а детям могут пригодиться. - Он перекрестился и поклонился на прощание.

Попов обнялся и поцеловался с остальными студентами и со мной.

- Да здравствует Россия! Смерть коммунистам, палачам русского народа, - воскликнул он, выходя из камеры.

- Заткнись, собака! - прокричал Петерсон и ударил студента револьвером по лицу. Тонкая струйка крови побежала по щеке Попова.

- Да здравствует Россия и долой коммунистов-палачей! - снова крикнул студент.

- Я покажу тебе, контрреволюционная сволочь! - сказал палач, направляя револьвер на Попова.

- Я не боюсь. Стреляй!

Прозвучали один за другим три выстрела, студент упал. Еще одна душа отлетела. Испуганная тишина воцарилась на несколько минут, а затем дикие крики ужаса и ропот возмущения заполнили камеру. Тачменёв впал в истерику и бился в конвульсиях.

- Поднимите тело и следуйте за нами! - приказал Петерсон.

Палачи и их жертвы исчезли. Глубокая тишина снова наполнила камеру. Как ужасно это молчание и как ужасны бледные лица моих товарищей и лихорадочны их взгляды. Наконец один из адвокатов сказал:

- От судьбы не уйдешь, не будем думать об этом.

Заключенные начали тихо разговаривать, священник стал в углу на колени и продолжил молитву. Через некоторое время мы снова легли спать, но не могли заснуть. Смерть была слишком близко от каждого из нас.

Сегодня была их очередь, завтра, возможно, придет моя. Я пытался представить свои последние минуты. Боялся ли я их? Нет. То, что я чувствовал, было не страхом, а возмущением. Я рисовал себе путь на свою Голгофу - холм, где обычно казнили осужденных. Это место я знал очень хорошо. Сколько раз я бывал на этом красивом холме, поросшем соснами. Как часто я любовался прекрасным видом, открывавшимся с вершины холма. Как мирно он выглядел тогда, и насколько ужасен этот холм стал теперь. Вероятно, меня выведут вместе с другими осужденными, в окружении двух или трех десятков коммунистов. По пути я выкурю две оставшиеся сигареты. Идя на казнь, мне придется пересечь улицу, где живут мои жена и брат. Почувствуют ли они, что я прошел рядом с ними в последний раз? Может быть, сердце подскажет им это, и они выйдут на дорогу? Может быть, мне улыбнется счастье взглянуть на них на прощание. Через полчаса мы дойдем до холма. Затем нам прикажут рыть собственные могилы. Я откажусь. Пусть коммунисты сами роют их. Лично меня не волнует, похоронят ли нас после расстрела. Наконец, нам прикажут снять пальто и обувь, которые они заберут как "достояние революции", и выстроят шеренгой. Если количество осужденных будет большим, кому-то придется ждать своей очереди и смотреть, как умирают другие. Когда наступит и мой черед, раздается команда "Пли!". Интересно, услышу ли я залп прежде, чем потеряю сознание? Будет ощущение острой боли, но, если они стреляли хорошо, все быстро кончится, если нет - придется какое-то время помучиться. Боюсь ли я страданий? Вовсе нет. Тогда почему весь мой организм, моя душа, мое "Я" восстают против этого? Почему я чувствую отчаяние? Нет, я не боюсь, я просто очень хочу жить!

В камере почти темно. На полу лежат тела - пушечное мясо революции. Тишина. Только время от времени раздаются тяжелые вздохи и вскрики бредящих тифозных. Тиф! Я начинаю понимать, почему мои товарищи не боятся заразиться. Действительно, не так плохо впасть в тифозную горячку, ничего не слышать и не видеть. Все в мире относительно.

Семерых молодых, здоровых, хотя и сильно истощенных людей бросили в тюрьму сегодня. Их жизни кончены. Если не ночью, то завтра они будут казнены. И они знают об этом. Трое из них молча преклонили колени в углу и молятся. Эта молитва - последняя дань жизни, высшее и самое чистое проявление духа. Кому понадобилось, в чьих интересах лишить жизни этих молодых, сильных людей, не проживших и половины отмеренного им срока? "Их смерть необходима во имя счастья человечества и светлого будущего грядущих поколений!" Хотел бы я посмотреть на эти счастливые поколения, которые построят свое счастье на крови и страданиях предыдущих генераций. Думаю, если у них будут хотя бы зачатки нравственности, они не посмеют быть счастливы. Стоп! Я начинаю философствовать. А сейчас, в "коммунистической академии ада", это не совсем уместно.