Еще одна невероятная идея пронеслась в голове Сэла: «Эти шлюхи наверняка из стада Ники Венезия. Наверняка работают на Ники Венезия».

— Да, спой ее. — Раздался еще один голос. Это Альберт Селестине бесстыдно подхалимничал перед боссом. — Она здорово у тебя получается.

Руки Сэла делали свое дело. Как мастера конвейерной сборки, хотя их владелец содрогался от внутренних конвульсий. Пальцы продолжали бегать по клавишам, подбираясь к первым аккордам любимой песни Эдди Росса. Словно сговорившись, руки Сэла извлекли несколько звуков, слившихся в протяжную блюзовую мелодию, такую знакомую и любимую всем Нью-Орлеаном. Некоторые туристы, жадно склонившиеся над тарелками, уже отбивали ногами такт и покачивали головой, страстно желая впитать хотя бы немного этой знаменитой нью-орлеанской музыки.

Руки Сэла играли и играли. Они создавали настроение, задавали ритм, держа Сэла в напряжении. Сэл нежно прикоснулся губами к микрофону и попытался раствориться в чарующих звуках, но тревожные мысли не покидали его. «Нет, не могу. Зачем мне это нужно? И вообще, кому это нужно? Боже мой, я должен убраться отсюда».

Я тоскую по тебе,

мой город родной... -

пропел Сэл, и тут все одобрительно закивали друг другу.

— Эй, а парень умеет петь. Хотя похож на придушенную крысу, которую кошка в дом тащит...

По виноградным лозам.

По золотой росе...

Некоторые посетители, повернувшись к сцене, вытягивая шеи, старались разглядеть обладателя этого чудесного голоса. Сэл продолжал петь, но мысли опережали его, мчались как испуганный пес. «Что же я делаю? Нельзя мне здесь оставаться. Пора бежать из города». Сквозь ресторанную мглу он видел мистера Росса, тот одобрительно улыбался. Пламя свечи за спиной окружало его как нимб. Под столом, проститутка бесстыдно лезла к нему в ширинку. «Сегодня я стану трупом, — думал Сэл. — Умру. Потому что не хватает мужества просто встать и уйти. Я заслуживаю смерти. Я, может быть, уже мертв. Только не помню, каким образом меня убили. Может быть, я уже в аду? Боже, который час?» Не переставая петь, он посмотрел на свои руки, словно собираясь с силами перед сложным музыкальным пассажем. Дешевые электронные часы показывали 8.28. «Все, я покойник. Жить осталось полтора часа. Давайте, ребята, смотрите и слушайте, сегодня мое последнее выступление. Последний ангажемент», — вертелось в голове у Сэла, пока он пел.

Я тоскую по тебе,

Мой город родной...

Элегантно одетые мужчина и женщина, оба лет восьмидесяти, танцевали на площадке, счастливо улыбаясь от прекрасной музыки и от возможности потанцевать. Сэл машинально взял еще несколько аккордов, и все официанты, бармены, даже Эрл за стойкой начали тихонько подпевать, вторя сентиментальной, грустной мелодии. Они всегда так делали, так было отрепетировано.

— В один из баров Кливленда зашел парень, — произнес Сэл и услышал свой голос в динамиках, на фоне тихой музыки. — В один из баров Кливленда зашел парень и попросил официанта посадить его за столик рядом со сценой.

Все туристы теперь смотрели только на него. Даже пара танцующих старичков.

— После перерыва на сцену вернулась группа, и зазвучала музыка. Та самая песня, которую вы сейчас слышите. Но у них было здесь соло на трубе. — Сэл замолчал, а официанты и бармены смешно изобразили звук трубы и снова принялись тихонько подпевать. Так было всегда. Кто-то из посетителей фыркнул. Сэл почувствовал себя участником какого-то дурацкого фарса, трагикомиком дешевой, третьесортной постановки. Клоуном впровинциальном цирке.

— В тот день трубач был в ударе. Играл великолепно. Соло в этой песне всегда получалось у него особенно хорошо. Знаете ли вы, что значит тосковать по родному городу, тосковать по Нью-Орлеану? И вдруг трубач видит, что парень за столиком перед сценой плачет. По его лицу бегут слезы. И чем громче звучит труба, тем горше плачет парень. Он всхлипывает. Он уже не может сдержать рыданий. Сердце разрывается! — Он замолчал и отвернулся от слепящего прожектора. Он видел публику, и это его раздражало. Его это всегда раздражало. Казалось, будто там, в темноте, ненасытное чудовище поглощает пищу в прохладе кондиционированного воздуха и вдыхает сигаретный дым. Из-за прожектора чудовище следит за ним голодными глазами, выжидая, когда он проявит слабость. — Песня кончилась, трубач подошел к парню и говорит: «Послушай, я так рад, что тебе понравилась наша музыка. Ты что, из Нью-Орлеана?» — «Нет, — сказал парень. — Пауза. Наверняка чудовище удивилось. — Я трубач».

Воцарилась тишина, абсолютная тишина. Но в следующее мгновение женщина у противоположной стены рассмеялась. Рассмеялись и остальные и стали подталкивать друг друга локтями и аплодировать. Сэл не был готов к такой бурной реакции зрителей, хотя и ожидал аплодисментов. Столь теплый прием его поразил, а взрывы хохота заставили вздрогнуть. Ему оставалось лишь взять несколько аккордов и допеть последний куплет, но он чувствовал, что не в силах этого сделать. Слишком измотал его прошедший день. Сэл рассчитывал на свои пальцы, но они словно одеревенели. Появилось ощущение, будто он летит в пропасть. Сэл заплакал. Закрыл лицо руками и зарыдал. От громких всхлипов буквально разрывались легкие.

Публика ревела от восторга. Это замечательно! Этот парень неподражаем. Он не просто певец и пианист, он еще и отличный комик. Как его имя? Ведь сказали, как его зовут. Официанты и бармен не разделяли восторга зрителей, они были в ужасе, потому что знали, что это не шоу. Эдди Росс оттолкнул от себя проститутку, а Альберт Селестине в ярости думал: «Почему в его смену? Почему это должно было случиться именно в его смену?»

Сэл пытался взять себя в руки, но сердце билось как пойманная птица, ладони, которыми он прикрыл лицо, были мокры от слез.

Что это, нервный срыв? Нет, нервных срывов теперь не бывает. По крайней мере, у итальянцев с Индустриального Канала. Нервные срывы случаются лишь у евреев из богатых районов. У белых из Гарден-Дистрикта. А ребята из бедняцкого квартала, такие, как он, с заработком в пятнадцать тысяч в год, да еще проигравшие сто восемьдесят тысяч из денег Джонни Венезия, на заднем сиденье машины пускают себе пулю в лоб с помощью девятимиллиметрового пистолета.

Сэл застонал через микрофон, все в ресторане услышали этот стон и почувствовали себя неловко. Они знают, что смешно, а что — нет. Это не игра, и это не смешно. Парень слишком далеко зашел! Смех стихал, как отдаленный раскат грома. Посетителям передалось напряжение официантов, которые застыли на своих местах. Джина, официантка, поздоровавшаяся с Сэлом несколько минут назад, всхлипнула и вытерла глаза салфеткой. Что-то здесь было не так, и зрители быстро это поняли.

Сэл вдруг громко всхлипнул в микрофон и сказал:

— Простите, ребята, я не хотел.

Он пытался сдержать слезы, овладеть собой, как подобает профессионалу, черт возьми! Но чувствовал себя словно лошадь в полыхающей конюшне.

— Вам не надо было этого видеть. — Сэл опять всхлипнул. — Это беззаботный город. Вы приехали в Нью-Орлеан повеселиться, ведь так?

Публика загудела, словно встревоженный улей. Не слишком ли далеко все зашло. Сначала кошмарная нью-орлеанская погода, а теперь еще это! Еда остывала, омары застревали в глотке, как куски свиного сала. Это за такие-то деньги?

— Уведите парня! — раздался сердитый голос, судя по акценту, туриста со Среднего Запада. — Уведите его отсюда!

— Парень болен, — закричал крупный алабамец с повязанной вокруг шеи салфеткой. — Мужчина не должен показывать свои слезы.

— Шоу продолжается! — крикнул Сэл в микрофон. В это время какой-то японец присел на танцплощадке рядом с неподвижно застывшей престарелой парочкой, чтобы сфотографировать сумасшедшего американца.

— Домо[4], — сказал японец, слегка поклонился и вернулся за столик.

«Мне надо отсюда убраться!» — подумал Сэл, глотая слезы. Он резко оттолкнул от себя микрофон, обернулся вокруг своей подставки и ударился о динамик. Раздался пронзительный скрип. Посетители зажали руками уши.