— Как тяжело, должно быть, его отцу и матери, которые думают, что он утонул. Трудно, ох трудно потерять ребенка! — вздохнул Пенн, вглядываясь в лицо Гарвея.

— Не думай об этом, Пенн, — сказал Дэн, — пойди лучше закончи свою партию в шашки с дядей Сальтерсом. Отец, я постою сегодня на вахте за Гарвея. Он совсем умаялся!

— А малый, право, славный! — сказал Мануэль, стаскивая с себя сапоги и тоже укладываясь на скамье. — Из него, пожалуй, выйдет человек. А что, Дэнни, ведь он вовсе не такой бестолковый, как показалось твоему отцу?

Дэн хотел выразить согласие, но тоже захрапел.

Море бурлило. Поднялся ветер, и стоять на вахте пришлось старшим. Часы мирно отбивали такт. Море ревело, а в каюте раздавался свист и храп спящих. Печка шипела, когда брызги попадали в трубу. Мальчики спали, а Диско, Джэк, Том Плэт и дядя Сальтерс по очереди ходили смотреть штурвал, якорь или поворачивали на фордевинд.

Гарвей проснулся, когда уже первая смена сидела за завтраком. Двери хлопали. Шхуна трещала по всем швам. В маленькой корабельной кухне негр-кок раскачивался, то и дело теряя равновесие, а котлы и сковороды дребезжали и прыгали, хотя и были прикреплены к деревянной переборке. С грустным воплем вздымались и падали волны. Слышно было, как они разбивались, на минуту как бы в бессилии замолкали, чтобы снова обрушиться на палубу. Скрипел канат; брашпиль сердито визжал; шхуна поворачивала на бакборт; [3]ее бросало из стороны в сторону.

— Ну, теперь к берегу! — услышал Гарвей голос Джэка. — Уйдем от флотилии рыбачьих судов. Честь имеем кланяться!

Джэк, как большая змея, перевалился от стола к скамье и начал курить. Его примеру последовал Том Плэт. Дядя Сальтерс с Пенном отправились на вахту. Кок начал подавать завтрак второй смене.

Смена не заставила себя ждать. Аппетит у нее был богатырский. Подкрепив силы, Мануэль набил трубку каким-то ужасным табаком, уселся на скамью, положил ноги на стол и, лениво развалившись, с улыбкой смотрел на кольца дыма. Дэн растянулся на другой скамейке и наигрывал на пестрой, разукрашенной позолотой гармонике. Кок, прислонившись к шкафу, в котором держал пироги (Дэн ужасно любил пироги), чистил картофель, не спуская глаз с плиты, опасаясь, чтобы вода не слишком залила трубу Дым и запах стояли невообразимые.

Вопреки ожиданиям Гарвей не чувствовал усталости. Тем не менее он с удовольствием лег на скамейку, как будто это был мягкий диван. А Дэн наигрывал какую-то народную песенку, насколько позволяли толчки шхуны.

— Что же, это долго будет продолжаться? — спросил Гарвей у Мануэля.

— Может, до ночи, а может быть, и дня два. А что, не нравится? Вот поутихнет, опять будем ловить рыбу!

— Неделю тому назад я бы расхворался от такой качки, а теперь ничего!

— Это от того, что ты теперь стал настоящим рыбаком. На твоем месте, вернувшись в Глостер, я поставил бы вот какую толстую свечу за свое спасение, да и не одну, а две-три!

— Кому свечу?

— Ну, конечно, Божьей Матери, в нашей церкви, что на холме. Она милостива к рыбакам. Мы, португальцы, чтим ее, а потому редкие из наших рыбаков тонут!

— Ты католик?

— Я уроженец Мадейры, как же мне не быть католиком? Так вот, я и ставлю всегда две-три свечи по возвращении в Глостер, и Матерь Божия не забывает меня!

— Я этому не верю! — откликнулся со своего места Том Плэт, посасывая трубку — Море капризно. Чему быть, того не миновать. Тут ни свечи, ни керосин не помогут!

— Что ни говори, а вера — великое дело, — сказал Джэк, — я согласен с Мануэлем. Лет десять тому назад я был матросом на одном бостонском торговом судне. Корабль пошел ко дну, бедняга. Тогда я пообещал, если останусь в живых, показать святым угодникам, какого талантливого малого они спасли. Как видите, я остался цел и невредим, а модель старого «Кэтлина», над которой я проработал добрый месяц, я передал священнику, чтобы он повесил ее в алтарь. По-моему, в жертве модели больше смысла, чем в приношении свечи. Свечей можно поставить сколько угодно, а принося святым модель, жертвуешь свой труд, и они видят, что человек им благодарен!

— И ты веришь всему этому, ирландец? — спросил Том Плэт, приподнимаясь на локте.

— Если бы не верил, то и не делал бы того, что говорю, друг мой.

— Прекрасно. А вот Енох Фуллер сделал модель «Orio», так она теперь в музее. Славная модель, скажу я вам, только Енох никому не посвящал ее…

Рыбаки могли бы говорить на эту тему еще долго, если бы Дэн не перебил их, затянув веселую песню, излюбленную рыбаками. Долговязый Джэк подхватил.

В песне говорилось про скумбрию с полосатой спиной, про треску с глупою башкой, про камбалу, которая любит плавать глубоко по дну морскому.

Дэн пел и по временам опасливо поглядывал на Тома Плэта. Вдруг толстый сапог Плэта полетел и попал прямо в Дэна. Плэт почему-то выходил из себя, когда пели или насвистывали эту песенку, и если Дэн хотел подразнить его, он всегда напевал ее. Дэн швырнул сапог обратно в Плэта. Началась настоящая война.

— Если тебе не нравится моя музыка, вытащи на свет Божий свою скрипку. Не могу же я лежать здесь целый день и слушать ваши рассуждения о свечах. Сыграй нам что-нибудь на скрипке, Том Плэт, или я выучу Гарвея своей песне!

Плэт вытащил из сундука старую скрипку. У Мануэля заблестели глаза. Он тоже достал откуда-то инструмент с проволочными струнами, похожий на гитару.

— Концерт, — улыбнулся сквозь облако дыма Джэк, — форменный концерт, точно в Бостоне!

Дверь распахнулась, и на пороге появился Диско в желтом непромокаемом плаще.

— Добро пожаловать, Диско. Ну, как погодка?

— Какая была, такая и осталась!

Не удержавшись на ногах от сильной качки, Диско не сел, а почти шлепнулся на сундук.

— Мы тут на сытый желудок вздумали петь. Ну-ка, Диско, будь запевалой! — сказал Джэк.

— Да я только и знаю каких-нибудь две песни, и то вы много раз слышали!

Между тем Том Плэт заиграл грустную-грустную мелодию; в ней, казалось, слышался плач ветра и стон гнущейся мачты. Диско устремил взгляд в потолок и запел старинную-старинную песню, прелюдию к которой только что сыграл Плэт.

Они пели про путешествие какого-то судна из Ливерпуля к Ньюфаундлендским отмелям, где вода так мелка и дно такое песчаное, что видно, как плавают рыбы. Песня была бесконечно длинная. Путешествие от Ливерпуля до Нью-Йорка описывалось добросовестно, слушатели могли себе смело представить, что сами сидят на палубе судна. По временам хор подхватывал припев. Доехав благополучно до места назначения судна, певцы попросили и Гарвея спеть что-нибудь. Гарвей был очень польщен этой просьбой, но оказалось, что он ничего не помнит, кроме «поездки шкипера Айрсона». Эту песню он выучил в школе. Казалось, она соответствовала как нельзя более месту и обстоятельствам. Но едва он успел упомянуть о ней, Диско топнул ногой и закричал:

— Не пой, милый! Это сплошная ложь!

— Какая ложь? — удивился и даже немного обиделся Гарвей.

— Все, что ты собираешься рассказывать нам, — неправда. Ложь с начала до конца. Айрсон не виноват. Отец мой рассказал мне все. Вот как было дело!

— В сотый раз повторяет он эту историю! — пробормотал про себя Джэк.

— Бэн Айрсон, милый мой, был шкипером на судне «Бетти», которое возвращалось с Отмелей. Случилось это еще до войны 1812 года. Но правда всегда останется правдой. Они встретили портландский корабль «Актив», на котором был шкипер Гиббонс. На корабле открылась течь. Дул сильный ветер. «Бетти» шла на всех парусах. Айрсон уверял, что в такую бурю нельзя рисковать, но его не послушали. Он предложил, чтобы «Бетти» не удалялась от «Актива» до восхода солнца. Не согласились они и на это и решили обогнуть мыс при какой угодно буре, во что бы то ни стало. Они пошли дальше, Айрсон, конечно, с ними. Жители Марбльхэда, куда они пришли, страшно сердились на Айрсона за то, что он не рискнул подойти к «Активу», с которого между тем на следующий день другому кораблю удалось снять несколько человек. Но они забыли, что на следующий день на море было тихо. Между тем спасшиеся с «Актива» люди распустили в городе слух о том, что население восстановлено против них, пошли к нему и стали сваливать свою вину на него. Не вступись тогда за Айрсона марбльхэдские женщины, с ним расправились бы судом Линча: вымазали бы дегтем и обваляли в перьях; однако все же Айрсона посадили в старую лодку и волоком протащили по всему городу, пока не вывалилось дно. Айрсон говорил своим мучителям, что когда-нибудь они пожалеют, что так поступили с ним. В самом деле, впоследствии истина открылась, хотя, как это часто бывает, слишком поздно — честный, ни в чем не повинный человек уже пострадал. Тот, кто сочинил песенку про Бена Айрсона, подхватил дошедшую до него нелепую и заведомо лживую историю и вторично надругался над невиновным уже после его смерти. Мой Дэн тоже раз принес эти стихи из школы, но ему здорово за них влетело. Ты не знал, что эти стихи лживые, но теперь я тебе рассказал правду, запомни ее раз и навсегда. Бен Айрсон никогда не был таким, каким его представил рифмоплет. Отец мой знавал его и до и после того случая. Так вот, друг мой, никогда не осуждай людей слишком опрометчиво.