— Звать-то вас как? — Глубокой изначальной порядочностью лучился парень — как Шаблинскас, которого уже нет в живых, как шептунья Алдона, всех жалеющая, как множество незаметных вездесущих, все видящих и слышащих, однако лишь голосу совести послушных людей.

— Кемейша Йонас Йонович… Но больной-то, доктор, что будет с больным?!

Кемейша бросается на дорогу ловить попутный транспорт, легковая машина ослепляет фарами и, вильнув на обочину, обдает их облаком пыли. Сквозь облако таинственно пробиваются слабые огоньки, потом пыль оседает, пока другие шины не вздымают ее вновь… Наримантас тоже кидается наперерез, машет руками, ему неловко, словно сам он виноват за автомобили, бегущие от человека, как от жупела, виноват за родню Йонаса, не только ужившуюся со злом, но еще и кичащуюся этим, виноват за свою слепоту и глухоту, которыми довольно долгое время гордился.

— Рейсовый, доктор!

Большой освещенный и уютный автобус пищит тормозами, Наримантас проталкивается сквозь гурьбу веселых, обсуждающих дорожные приключения молодых людей, кто-то бросает ему яблоко, он не поймал, оно падает, вызывая незлой смех.

Компания молодежи затянула какой-то модный шлягер, то усиливающаяся, то распадающаяся на отдельные голоса мелодия не мешала Наримантасу. Клюнул раз-другой носом, усталость клонила ко сну, и он судорожно придавил к боку чемоданчик, чтобы ощущать жесткость грани, а тем самым не забывать о цели поездки. Однако не мог думать об ожидающем его больном, о будущей операции — сквозь дрему мелькало лишь напряженное лицо Кемейши, отстранившее множество других близких и далеких лиц. Автобус почти парил над дорогой, и вместе с ним парил Наримантас, его полегчавшее тело и чемоданчик, кем-то сбоку придерживаемый, иначе он наверняка соскользнул бы с колен. И было славно на душе оттого, что, пусть украдкой, кто-то на минуту берет на себя часть его ноши — когда он откроет глаза, услужливая рука исчезнет, станет чьим-то равнодушием или насмешкой. Только бы не захрапеть, пронеслось в его дремлющем сознании, и Наримантас с отвращением услышал собственное похрапывание, сейчас робкий помощник испугается. Нет, чемоданчик на месте, то есть он его придерживает, однако предвещающая тревогу дрожь — словно потянуло сквознячком — уже заставляет его ежиться, вот-вот откажется он от помощи, едва ли корыстной.

— Что, что? — Чемоданчик грохнулся на пол; скованный дремотой, стиснутый соседями, как пробка в бутылочном горлышке, Наримантас беспомощно шарит руками. Нащупал кудри — уткнувшись ему в плечо, спит женщина, бормотнула что-то и не проснулась, а чемоданчик чудесным образом вновь очутился на коленях.

— Отдыхайте, отдыхайте, доктор! — зашелестело сверху, Наримантас уловил в шепоте не насмешку — отдающее приязнью уважение. Еще не открыв толком глаз, сразу узнал: Казюкенас, младший Казюкенас! В покачивающемся автобусе, полном непривычных звуков и теней, то и дело, словно лезвиями бритв, пронизываемом встречными фарами, Наримантасу почудилось, что он пленник, а юноша — его конвоир, приставленный властью более высокой, чем больничная администрация или регулирующее движение дорожное начальство, а может, наоборот, он вцепился в юношу и преследует его неотступно?

— И ваша сестренка… тоже здесь? — осведомился он полушепотом, вовсе не стремясь к встрече с этой милой светловолосой девочкой — пришлось бы вспомнить про дикий сюжет Ригаса. — Как у нее дела?

— Пожалуйста, не надо говорить о Владе! Ничего! Абсолютно ничего! Современные девушки!..

— Она хорошая девочка, хорошая. — Наримантас чувствовал, что лишился права называть ее по имени.

— Хорошие девочки. И мальчики — ого-го! — хорошие. Разве теперь мальчики? — Длинная негибкая рука рубила воздух, бесформенную массу пассажиров и вещей, но никто не проснулся. — Охотники! Охотники за удовольствиями! С одной, с другой… с любой по очереди… Если через две недели не легла с ним — ханжа… Но и девочки не лучше, нет! С виду красивые, чистенькие, аж скрипят! Мразь! Блестками увешанная и напоказ выставленная. Раньше подобных за километр узнавали, теперь от весталки, от мадонны не отличишь. Даже такого, как я, ласкать готовы! — Он повернулся боком, выставляя обтянутый пиджаком горб. — Отец умирает, а Влада… Она…

Отец, Казюкенас — вот что жгло ему мозг, это было ясно с самого начала. Не девушки — их, быть может, любил, о них мечтал, но жил отцом, отказавшимся от него, стыдившимся своего семени, кривым деревцем растущего.

— Больной наш идет на поправку, он выздоровеет, — вырвались у Наримантаса слова утешения, которых он даже в новом своем состоянии терпеть не мог.

— Когда гвозди корешки пустят, да?

— Поверили сплетням? — Голосу Наримантаса не хватало стали, чтобы притупить колючие слова молодого Казюкенаса, но все-таки негромкий его голос обламывал острые шипы.

Автобус окружили огни городка, Наримантас пожалел, что ничего хорошего не сказал юноше.

— Провожу вас! — Длинная рука подхватила чемоданчик, словно извиняясь за новую дерзость. — Какого-нибудь дурня или туза спасать приехали?

— Милый мой Зигмас…

— Не милый… Злой! Кто чем красуется, я, как видите, горбом. Чепуха, пустая суета, распродажа чувства собственного достоинства за гроши! Испытываю отвращение к себе, потому что не выношу кривляния… Но почему я такой? Не его ли, Казюкенаса, не вас ли всех вина? Якобы жалеете, а на деле довольны, когда мы отбиваемся от стада. И у вас руки свободны — пьянствовать, развратничать…

— Сердитый молодой человек. Если бы все думали так, как вы, никто бы полей не пахал, угля не добывал, не учил детей…

— Вы хотели сказать: не рожал детей? Дети будут, не бойтесь! Пусть подзаборные, приблудные, безотцовщина… Такие нынче в моде! Тут уж природе спасибо — не вам. Потом, правда, отшвыриваем их, как котят… Но разве не сами дети виноваты? Зачем требуют еще чего-то, кроме алиментов? Зачем горбатые?

— Успокойся, Зигмас. — Наримантаса удивляет, что резкий разговор не сбивает его настроения; состояние приподнятости, возникшее в дороге, все еще греет сердце, будто именно за горькими упреками он и ехал сюда. — Станешь мизантропом, не будешь нужен ни себе, ни людям… Дальше не провожай, больница рядом. Я знаю. Учился здесь.

— Здесь? Вы? — Зигмас подавился невыстреленным залпом. — И маму знаете?

— Знал, Зигмас.

— Очень вас прошу, не рассказывайте ей про меня! Дома я послушный сын. Такой, каким она воспитала, каким хочет видеть… И сам не знаю, какой я!

Он задрал голову, вот-вот выпрямится, сбросит горб! Горько хохотнув, исчез в темноте.

Наримантаса проводили в уединенное, скрытое за раскидистыми деревьями строеньице, их не выставляют напоказ ни большие, ни маленькие больницы.

— Не здешний, — бубнил дежурный врач, высокий, худощавый, с большой, по форме напоминающей грушу, головой. — Его «Москвича» бульдозер раздавил. Автогеном вырезали, еле-еле вытащили. Пока снарядили за вами машину, пока то да се, он и кончился.

Смерть сделала свое дело — на этот раз с помощью пьяного бульдозериста — и удалилась. Это все? Лицо красно-синее, левая щека срезана, как бритвой, но что изменилось бы, останься щеки розовыми?

— Оперирован по поводу аппендицита. — Местный врач никак не мог найти общего языка с мрачным коллегой; пренебрегшим ужином и поспешившим сюда, словно к живому.

— Ну-ну… А свинкой в детстве не болел?

— Извините. — Хозяин робко переложил свою голову-грушу к другому плечу. — Пока не потерял сознания, умолял вас вызвать… Дескать, один раз вы его уже спасли…

Наримантас взглянул на руки покойного. В первую очередь смерть сминает руки, даже у сильных, могучих мужчин ладони, как увядшие листья. Перехватило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, в висках словно живые, задыхающиеся существа заколотились сплющенный, почерневший, как кусок антрацита, ноготь большого пальца. Неужто водитель «Москвича»? Подвозил на работу в то памятное утро, когда пришли дети Казюкенаса? Кандидат на обзаведение нутриевой фермой? Наримантас услышал свой издевательский вопрос: «А потом что?» Не накликал ли беду?.. Он сжал холодный, застывший палец мертвеца, будто хотел отогреть его.