— Приезжал… несколько раз. Послеоперационная палата… Я не разрешил…

— Как вы могли… сына к отцу не пустить? Не разрешили…

Женщина уставилась на Наримантаса, словно на чудовище, принеся на минуту в жертву сыну свое право на мучительную, неизбывную верность.

— Теперь, когда идет на поправку, другой разговор. Кстати, вы забыли у нас конверт…

Наримантас выложил на стол деньги и на цыпочках двинулся к выходу, чтобы не разбудить девочку.

Рекус медленно шел по улице, закинув руку за спину, жаркий ветер трепал ему бороду, а он с тоской думал о том, что ординатура скоро закончится и придется возвращаться в свой опустевший дом. Но думал не о себе — о больном Казюкенасе и коллеге Наримантасе, которые переплелись ветвями, словно старые деревья. Под их беспокойной, сухо шуршащей сенью наблюдал он течение времени, то оставляющее глубокие отметины, то проплывающее без следа. У каждого времени свои песни, размышлял Рекус, время не сосуд, из которого пьем, оно сам напиток… Хлебаем его с пеной, с соринками и скрипящим на зубах песком… Касте Нямуните, Айсте Зубовайте, даже молодой Наримантас, не говоря уже о Казюкенасе и докторе Наримантасе, — все они продукт своего, неповторимого времени. Могли бы эти люди быть другими, избрать другие пути? Конечно. Хотя выбор у любого из нас весьма ограничен требованиями большинства, которое не подвластно личности, пусть самой выдающейся.

И снова мысли его вернулись к Наримантасу и Казюкенасу: они и полюсы с противоположно заряженными массами, что поддерживает равновесие, они же и две стороны луны, отличающиеся друг от друга гораздо меньше, чем мы предполагаем. Достоинства одного есть недостатки другого, и наоборот, но в то же время один не является противовесом другому. Так что же они? Чего оба они искали, придирчиво копаясь в себе и других? Только ли пропавший негатив, с которого можно было бы сделать новый, более удачный от печаток? Непогрешимых нет, как нет постоянно ошибающихся, от ответственности не спасают даже страдания, но без страданий не отыщешь истины..

Из задумчивости Рекуса вывел какой-то молодой человек — отутюженный серый костюм, аккуратно подстриженные волосы, казалось, возле незагоревшего затылка еще щелкают ножницы парикмахера. Сунув руки в карманы брюк, юноша разглядывал безделушки в витрине. Рекус подошел ближе, привлекаемый любопытством, как во сне, когда не узнаешь вдруг хорошо знакомого человека.

— Какого тебе черта опять надо? Отвяжись!

Широкие плечи юноши напряглись, кулак оттопырил карман — сейчас врежет!

— А, это вы, — выдохнул Ригас, присмотревшись к подошедшему почти вплотную Рекусу. — Что нового на вашей бойне? — Вероятно, спрашивал о больнице. — Куда я, туда и он, с ума сойти можно!

— О ком это вы?

— Да о Сизоносом. Бывший отцовский учитель, бывший репрессированный, бывший домовладелец и т. д. Крест нашей семьи — жертва машинной аварии и сантиментов отца, а может, это мы его жертвы… Крадется по пятам, будто я человека зарезал или собираюсь… Начинаю понимать людоедов, когда привязывается этот полутруп.

— Не валяйте дурака, Ригас — Голос юноши не понравился Рекусу.

— Между прочим, куда девался отец?

— В районе.

— Спасает трудящихся периферии? Недурственный финал карьеры.

И все-таки его мысли блуждали не здесь, возможно, там, куда удалился назойливый пьяный старик — в причудливом, лишь для них двоих реальном мире.

— Решаю трудную задачу, доктор.

— Какую же?

— Жениться собираюсь, вот и…

Поэтому и вертится перед витриной? И сердится, что алкоголик мешает сосредоточиться?

— Отец знает?

— Думаю, не станет возражать. Даже обрадуется.

— Кто же она?

— Две невесты на выбор: Мейрунайте и еще одна, попроще. Вы как-то нас видели, доктор, не помните? — Ригас добродушно рассмеялся, но напряжение не спадало. — Вы какую взяли бы?

— Не мы, женщина нас выбирает.

— Точно! В таком случае моя невеста — Влада! Вот и решаю трудную задачу. Надо как-то украсить невесту. — Ригас смущенно улыбнулся, представив себе нарядную Владу. — Всякие там комбинашки и прочее… Не поможете ли, доктор? Небось женаты?

— Был.

— Вы бросили или вас?

— Убил я ее… То есть, конечно, не убил. Автобусная авария. Несчастный случай, — поспешил объяснить Рекус.

— Несчастный? — Юноша снова перенесся в свои дали и уже не так горячо звал на помощь. — Почему-то о счастливых редко приходится слышать. Ладно, буду первым счастливцем.

Они долго выбирали платье, Ригас, веселя продавщицу, зажмуривался, пытаясь вызвать в памяти Владу. Не всю, по частям. Вначале шею, потом плечи, грудь. Рекусу показалось, что он нарочно медлит, прижимая к себе одежду.

— Представьте себе, доктор, что нас обслуживает универмаг Шульмана в Нью-Йорке, — не переставал паясничать Ригас. — На худой конец — «Маркс и Спенсер» в предместье Лондона. На Пиккадилли выбор лучше, но идет дождь, а мы не захватили зонтиков!

Рассмеялся и Рекус.

— Теперь она будет красивой, моя невеста! Конечно, вершина нашей моды — не Монблан! — Ригас погрустнел, когда ему подали: сверток. — Остались только туфли… Ничего, сойдут и босоножки. До загса и босиком дотопаем! У Влады сильные красивые ноги, только бедра толстоваты… Спасибо, доктор, не знаю, как вас и отблагодарить. Разве что… доверить вам после финала свое литературное наследие? Так и сделаем. Договорились? — Он расхохотался, приглашая посмеяться и Рекуса. — Что-то мазал, потом пописывал, а теперь вот жених, глава будущей семьи. Начал ощущать ответственность.

Рекус недоверчиво покивал головой.

— Сомневаетесь? Открою еще одну тайну. Будет сюрприз и для отца! Получил работу в реставрационных мастерских. Люди до двух сотен зашибают. Неплохо? Подождите! Снова этот Сизоносый… Катись ты к черту, слышишь?

Впоследствии, когда Рекусу отдадут стопку бумаг с заметками Ригаса и уже нельзя будет ничего изменить — все, что должно было произойти уже произойдет, — Рекус не раз вспомнит эту свою последнюю встречу с Ригасом и будет мучительно казнить себя за то, что был слеп и эта слепота помешала ему вмешаться, закричать или еще как-нибудь разбудить Ригаса, сомнамбулически ходившего над пропастью по канату.

— Туман, Дангуоле! Смотри, какой туман…

Винцентас Наримантас удивился, что туман не угнетает его. Он попытался представить себе, как капли скатываются по осыпавшимся, голым веткам венков текут медленными струйками по шлифованной плоскости гранита, пока не собираются в ямке, где купается воробей. Живым был только воробей — плескался, ни на что не обращая внимания. Туман плотный, как вата, и слегка сизый, зубами не раздерешь. Как давно не хаживал Наримантас по улицам, размахивая руками, дыша полной грудью, позабыл и тяжесть портфеля, и ощущение усталости. Вспомнил вдруг, что побрился, хотя брился каждый день, и ел, и выходил на улицу ежедневно, но механически, никого и ничего не замечая, словно выполняя возложенные кем-то бессмысленные обязанности..

— Туман, говоришь?

Дангуоле не слышит и не видит, сидит, сгорбившись, на краю разворошенной постели, опустив ноги, на одной туфля, другая в спущенном, собравшемся гармошкой у щиколотки чулке.

Когда сидела она так, набросив халатик или в сорочке, на незастеленной кровати, Наримантасу казалось, что он не узнает жену. Ни звонкого, адресованного воображаемым зрителям голоса, ни ее глаз. Она и в молодости не была красива, просто грациозна и изящна, и еще небудничные глаза на белом лице. Они не были большими, эти глаза, но по настроению или по надобности загорались вдруг изнутри, и ты видел только их. Возможно ли, что боль навсегда погасила ее глаза?

— Каспараускас был… Видел? Как подумаю, что этот разбухший от водки труп жив, а…

— Жизнь, далее когда она самому не нужна, никому не одолжишь, не отдашь. — Наримантас возражает, чтобы ее слова, постоянно повторяемые, не разогнали туман. После безжалостно слепящего ужаса он надвинулся на их разладившуюся жизнь, как милость.