— У, раззява! — вырвалось у него, и он как бы со стороны увидел свой искаженный злобной гримасой рот.

— Я тебя не держу. — Влада поняла течение его мыслей, почувствовала, как рвется он к дороге, над которой беззвучно проплывают огни фар, уютные и недостижимые. — Как-нибудь сама выберусь. Ты мне только палку…

— Я те дам палку!.. А ну ногу! — Он присел рядом, конечно, не сможет оставить ее одну, и не только потому, что ушибла колено сильнее, чем он предполагал. Что-то беззащитно-нежное и манящее проглядывало в ее улыбке, загадочно подрагивала вздернутая губа, свидетельствуя о чем-то спрятанном, о таинственной сути этой девчонки, впрочем, до сего момента суть эта нисколько его не занимала.

Влада усердно дула на распухшее колено, будто пыталась утихомирить расходившегося ребенка, уговорить его, успокоить, чтобы перестал капризничать. Их руки встретились, но на этот раз она не ухватилась за его помягчавшую, ставшую более ласковой, словно извиняющуюся, ладонь.

— Помоги до какой-нибудь крыши добраться и езжай.

— Какая еще крыша? Домик там… — Голос его дрогнул — спиной Ригас все время чувствовал этот садовый домик, уединенное укрытие, где сохранились еще следы пребывания людей, и их, эти следы, нетрудно оживить малой толикой собственного тепла.

— Домик так домик, — смиренно согласилась она, и Ригаса неприятно кольнуло это равнодушие. Понятно еще, когда выпендривается Сальвиния, но чтобы Влада, едва окончившая школу простенькая продавщица?..

— Воображаешь, что мы на Северном полюсе? Фильмов насмотрелась? Вот брошу тебя, взвоешь от одиночества…

— Бога ради…

— А еще спортсменка, разрядница! Черт бы тебя взял! Неужели в новинку колено поцарапать?

Влада выпрямилась, сообразив, чего требует от нее потное, с заострившимися чертами лицо Ригаса, но тут же снова охнула и судорожно вцепилась в его плечо, он почувствовал горячую сильную руку, уже знакомый запах пота — петля, накинутая на шею, затягивалась все туже. Рывком поднял ее, Влада снова захихикала, и неясно было, от чего-то ли пытаясь скрыть, что ей неловко, то ли посмеиваясь над его бессильной злобой. Смех был глупый, бездумный и не прекращался все двадцать или тридцать метров, пока он, пошатываясь, брел к садовому домику, к этому сомнительному пристанищу с наполовину забитым окном. Ригас вышиб дверь ударом ноги, не выпуская из объятий свою неудобную, барахтающуюся ношу. И рта ей не заткнешь, и врезать как следует невозможно — руки заняты, она же вовсю использовала свое преимущество, все крепче прижимаясь к нему, душа смехом, руками и растрепанными, лезущими в рот волосами. Звякнула корзина, набитая пустыми бутылками, покатилось по полу тяжелое ведро в корке засохшей извести, щелкнула и ударилась о стену задетая ногой мышеловка, потом он наступил на щетку и чуть не грохнулся вместе с Владой. Из узкой кухоньки несло какой-то затхлостью, прокисшей едой, в комнату пробивался запах прелой картошки, наверное, сгноили в подполе. Табуретка, стоявшая у стола, развалилась, едва он попытался усадить на нее Владу. Девушка еще крепче сжала его шею. Наконец почти в полном мраке ткнулся он носком кеды в диван, зашуршал ворох застилавших его старых газет Вероятно, кто-то ютился здесь зимой, после того как хозяева перебрались в город, — еще сохранялся дух немытого тела.

Влада навзничь опрокинулась на диван, продолжая неопределенно посмеиваться. Все время знала, куда заведет их этот смех? Он заставил ее сесть, опустить больную ногу, чтобы между ними образовалась какая-то дистанция. Глаза привыкли к темноте Влада задрала юбку, отстегнула одной рукой чулок, другой все еще держалась за Ригаса, как бы боясь потерять его во мраке. Он покачнулся, чуть не упал на нее и резко отпрянул назад от колышущейся в темноте бесформенной массы, теперь до него доносилось только шумное дыхание девушки.

— Дверь закрою, — засуетился он, не зная, что же делать. Постоял на пороге. Ладони горели от прилива крови, стылый воздух не освежал головы и вздрагивающих от недавнего напряжения рук. — Нет, пожалуй, пригоню велосипеды. — Он сообразил, что есть возможность выскользнуть из петли, так будет лучше для обоих, хотя этот смех боже, этот смех точно не Влада смеется, а какая-то страстно желанная незнакомка из того сна, сильно испугавшего его, когда впервые проснулась в душе тоска по женщине Стоя в дверном проеме, запрокинув голову, набирая в легкие воздух, он слышал сквозь шорох ветвей и шум отдаленной дороги, как за спиной, точно перешушукиваясь с кем-то, копошится Влада Что еще ей в голову взбрело — продолжая хихикать, стаскивает через голову юбку? Замерзнет! И не мог двинуться ни вперед, ни назад, шелест одежды, поскрипывание дивана отдавались в голове тяжкими ударами вызывавшими напряженную дрожь.

— Единственные мои чулки! — бездумно плескавшийся смех оборвался, раздалось обиженное сопение. — В чем я теперь на лекции пойду?

Влада всхлипнула, и он понял, что она плачет, тихо-тихо плачет.

— Велосипеды надо… Как же велосипеды? — Он пытался ухватиться за эти велосипеды, как за соломинку, их никелированный холодный блеск, их материальность сразу разгонят наваждение, заставят обоих говорить, не вслушиваясь в тайный смысл произносимого, не отыскивая второго значения в том, что сказано и не сказано. Продолжая бормотать что-то о велосипедах — как бы не свистнули их какие-нибудь ловкачи! — он все ближе подвигался к непрекращающемуся всхлипыванию. Конечно, горькая обида из-за пропавшего трояка — чулки, вероятно, столько и стоили — была ему знакома с детских лет. Он разделял ее боль. Уткнулся коленом в диван, хотя и не собирался подходить так близко, тем более успокаивать — слова все еще были бы злыми, ранили бы еще сильнее. И она утихла, рыдания уже не сотрясали тела — словно этого, возвращения Ригаса, она и добивалась своими слезами. Когда же он, поверив, что слез больше не будет, надавил коленом на краешек дивана и сказал — полежи, мол, смотаюсь за велосипедами, она вдруг села и схватила его за руки.

Не отпускала, тянула к себе, диван, домик, весь мир накренились вдруг, стали скользкими, как обледеневший спуск с горы, стали проваливаться куда-то, и невозможно было остановиться, удержаться — в ушах завыл грозный ветер неотвратимости того, что совершалось помимо его воли. Только ее руки, большие, сильные, привыкшие к работе — успело мелькнуть у него в голове, — лишь эти руки заранее знали, куда все катится.

— И вот здесь больно, — пожаловалась она, и он задохнулся — его ладонь легла на ее грудь, мягкую и упругую, и под этой упругой плотью что-то бешено гремело, билось: «Неужели и грудью ударилась?» — подумал он испуганно и благодарно за то, что она не винит его — не предупредил, — а это чувство было самым опасным сейчас, самым ненужным в этом наваждении, но он уже не мог и не хотел сопротивляться. И в его груди тоже что-то громыхало, что-то с болью сжималось, будто и его хлестнуло той веткой; шуршали старые газеты, охали пружины дивана, оба ощущали себя нераздельным целым, хотя уголком своего всегда бодрствовавшего сознания Ригас, проклиная свою несдержанность, догадывался, что даже в это необычное, впервые испытанное им мгновение он лжет самому себе…

— Мои единственные чулки! — весело пропела Влада, окружающее больше не проваливалось куда-то, в ушах не гремел зловещий ветер. Она прыгала на одной ноге — больное колено было перевязано какой-то тряпкой.

Светало, сквозь замызганные, проконопаченные грязной ватой оконца заглядывал серый, насупленный рассвет. И хотя веяло весной, Ригасу было гадко. Если же точнее, то весну всем своим существом чуяла Влада, а ему в ноздри бил запах ржавчины, словно покрывала она не только прутья тех ворот, которые он растворил вчера, но и все вокруг — еще не распустившиеся почки и спящие кроны, поля и перелески, зябнущие под глухим, низко нависшим небом. В большой, крепкой, почти мужской руке Влады развевался, как победный флаг, драный чулок, и Ригаса болезненно кольнуло — это он потерпел поражение, он выброшен из седла в придорожную канаву, откуда теперь будет нелегко выкарабкаться.