— Слыхал, Винцас, о Шаблинскасе?
— Что еще? Украл ключи святого Петра?
— Перестань ты, бога ради, щетиниться! Следователь звонил. Агнцем невинным был твой Шаблинскас! Крышки ему в машину обманом сунули, он и знать не знал…
— Что ж, так я и думал.
— А я удивляюсь и скажу тебе то, что и своей разлюбезной не сказал бы. — Жену Чебрюнас побаивался, хотя вполне благонравно при этом любил ее. — Некогда человеком побыть из-за этой спешки… чертовщины всевозможной. Ни самому побыть, ни другим полюбоваться.
Уже не изворотливостью и черствостью — искренностью склонял Чебрюнас к примирению. Как-нибудь смягчить созревший нарыв, чтобы не прорвался он, не замарал белого халата!.. Настроение Наримантаса передавалось всей больнице, разрушая согласие и спокойствие. Сбежала Нямуните, лучшая медсестра, ворчит Алдона. И все-таки трагическое недоразумение с Казюкенасом больше тревожило его не как главврача — как человека. Кто-кто, а Чебрюнас-то знал, что виноват перед Наримантасом и Казюкенасом, пусть не было здесь злого умысла — лишь привычка осторожничать с важными пациентами; правда, на поверку выходило, что Казюкенас не столь уж могуществен, но это еще больше обременяло совесть Чебрюнаса. Никому не желая зла, многим в качестве врача и администратора помогая, он никогда не знал, как поступит в очередной раз, когда начнут давить привходящие обстоятельства. Если бы пришел в себя видящий среди бела дня сны Наримантас, думалось ему, то и узел Казюкенаса развязался бы сам собой, как десятки других, — врачи не гибнут со смертью каждого своего больного, хотя частенько не доживают до старости. В душе Чебрюнас сознавал превосходство Наримантаса, правда, не безоговорочно — легко, когда нечего терять! — и еще изобретательнее скрывал раскаяние под железобетоном, на который Наримантас наткнулся и наткнется еще столько раз, сколько потребуется, пока бурные воды не войдут в берега. Знал это Чебрюнас, знал и Наримантас. Он даже сочувствовал давнему коллеге и астматику: так уж получилось, не каждый обязательно борется за правду, иной — просто за право жить, как живется, без лишних сложностей…
— Выручишь, Винцас? Кальтянис на дежурстве, Жардаса в военкомат вызвали.
— Хочешь в район сплавить? Ладно, подкупил доброй новостью.
— Там сложный случай. После аварии. Местный хирург капитулировал. В Даргунай.
— В Даргунай? Что ж, наши желания совпадают. Но только ненадолго, Йонас!
За стеклами очков, во влажных от растроганности и хитрости глазах главврача таился страх, что в последнюю минуту, уже прихватив чемоданчик с инструментами, Наримантас передумает и откажется садиться в расхлябанную районную «скорую» со стертыми протекторами — так выглядел вестник чьей-то надежды, а может, смерти. Любой ценой надо было выпроводить его хоть на несколько часов, на ночь, а еще лучше — на сутки или двое, задвинуть подальше его неспокойную совесть, от которой и на расстоянии зудит кожа. Так хотелось Чебрюнасу отделаться от него, что не заметил, как обрадовался Наримантас, точно выбрался наконец из запутанного подземного лабиринта, а если еще и не совсем, то все равно впереди забрезжил дневной свет Шаг, еще один, оттолкнулся посильнее и…
Когда Наримантас зашел к Казюкенасу попрощаться, его лицо прикрывала наспех натянутая профессиональная маска — услужливое внимание и некоторая отстраненность. В палате ударил в ноздри запах роз, не теплый, нежный, а приторный и ядовитый, словно неделю уже простояли цветы в несвежей воде, и взгляд Наримантаса, обращенный якобы на больного, не отрывался от букета, лишившегося очарования, как лишаются его цветы, засыпающие могильный холмик. На них было тяжело смотреть, но еще тяжелее — на больного. Выстраданная Наримантасом и столь им желанная ясность могла означать для Казюкенаса, когда рухнула последняя надежда — не придет Айсте! — лишь одно, все кончено.
Ему переливали кровь, им не удалось остаться наедине возле распространяющего ядовитый аромат букета — входила и выходила Алдона, неотступно кивал бородой Рекус.
Казюкенас лежал в подушках, закрыв и живой, и неживой глаза, равнодушный не только к падающей мимо капле, но и ко всей процедуре; чувствовалось, что не доверяет он чужим жизненным сокам, словно с красными и белыми кровяными тельцами проникала в него чужая воля, растворяющая его собственную; он и раньше пошучивал, что, когда разгуливает внутри чужая кровь, то мысли и чувства будто не его.
Не киселем больного кормите! — прикрикнул Наримантас на Рекуса, поправил зажим, чтобы капало пореже. — Как самочувствие?
Казюкенас не открывал глаз, всем своим существом впитывая одурманивающий запах роз.
— Удовлетворительное, доктор.
— Почему не хорошее?
Пришлось подождать, пока больной не вдохнул воздуха и не понял, с кем говорит.
— Сегодня вы не погрешили бы против истины, если бы немного похвалились. Последние анализы хорошие, я бы сказал, очень хорошие!
— Должен ли я веселить вас, доктор? Вы и так веселый. — Казюкенас умудрялся, не открывая глаз, видеть выражение лица хирурга. — Может, жена вернулась из экспедиции?
— Пока не собирается. А я получил такой же букет, как и вы. Красивые цветы, правда?
— Тут уже не скажешь: удовлетворительные. Очень красивые! Но почему и вам, доктор? — Помутневший от боли живой глаз впился в лицо.
— Мы же с тобой, Александрас, кажется, не только врач с пациентом? — Наримантас присел на краешек кровати, жестом указав Рекусу, что переливание пора кончать.
— Тайн у нас не осталось, не гони хорошего человека! — Блеск живого глаза поведал Наримантасу, что игра в жмурки окончена.
— Вот что, Александрас. Меня вызвали в район. На день, может, на два.
— Бежишь с тонущего корабля! А я не мог понять, почему такой веселый…
— Там кому-то необходима операция. Завтра, самое позднее послезавтра я тебе кое-что скажу.
— Напрасно стараешься, Винцас. Розы уже все сказали.
— Они сказали лишь столько, сколько могут сказать быстро расцветающие и быстро вянущие цветы.
— Доктор Наримантас прав, — вмешался Рекус. — Цветы ценятся за красоту — не за мудрость.
— Двое суток — очень много. Чего вы хотите, мужики, от ракового больного?
Казюкенас криво улыбнулся — той стороной лица, где блестел живой глаз, другая половина сжалась вокруг провала глазной впадины, словно издевалась над улыбающейся. Наримантасу показалось, что беспощадной откровенностью Казюкенас пытается содрать с себя плотную, заскорузлую шкуру, не желая больше оставаться милым, сговорчивым хозяином превращенной в клуб палаты, каким все привыкли видеть его. Впереди, всего в нескольких шагах, зияла пустота, однако он уже не мог, как раньше, кинув туда беглый взгляд, отвернуться от ледяного сверкающего края бездны. Больше не было смысла заваливать пропасть ложью, как еще недавно он пытался делать, не хватило бы всей прожитой им жизни, подлинных и мнимых его заслуг, покаяния и надежд, чтобы насыпать бугорок, который заслонил бы от него край провала. Не хватило бы, нет… Никуда не убежишь, покорностью или, наоборот, несогласием не отгородишься, и он требовал безжалостной откровенности от всех окружающих, особенно от Наримантаса. Последний тоже ощущал, как сходят с его лица лохмотья профессиональной маски, оно обнажается, оставаясь не только без прикрытия — без кожи! Пробил час, когда заспешили навстречу друг другу их разбросанные в разные стороны, такие непохожие и похожие жизни, и перегруженные, основательно потрепанные уже поезда, позабывшие веселую музыку рельсов, могущие рассчитывать лишь на короткий спокойный перегон. Такие мгновения — Наримантас знал это — выпадают лишь немногим терпеливым, они милость, которой он больше не испытывает и которой скорее всего недостоин, но слова убегают, словно не уверены, что будут нести правду, пока он еще не испил всей чаши, как Казюкенас.
— Послезавтра, когда вернусь, поговорим.
— Позволь тогда мне… не ожидая завтрашнего дня! — Лицо Казюкенаса, внезапно приподнятое над подушками, раскалывается, морщинки и бороздки устремляются к слепой глазнице, словно отсутствующий глаз отныне будет видеть, и гораздо проницательнее, чем правый, здоровый. — Как знать, может, завтра-послезавтра слова мои не отличишь от детского лепета… Может, начну плакать, выть, может, отрекусь от этих своих слов… Поэтому выслушай, хоть и спешишь…
