– Ваша трудовая книжка, – пояснил он. – Вы уволены с работы по сокращению штатов.
– Я понял, – кивнул я, уже свыкшийся с мыслью, что с Индией, да и со всей моей прошлой жизнью пришла пора расстаться. Однако заметил: – В Бангалоре у меня осталась куча вещей…
– Ах, Толя, – отозвался Иван Константинович, – вы даже не представляете, сколь мизерны ваши потери по сравнению с теми, какие вас ожидали первоначально!..
И я заткнулся.
– Кстати, – задал Иван Константинович напоследок меркантильный вопрос, – вам в банке не выдавали карточку для снятия денег из банкомата?
– Нет, – мотнул я головой, испытывая злорадное удовлетворение. – Обычно я приходил с книжкой к менеджеру, мы с ним хорошо знакомы… Он, собственно, мне и открыл счет. Зовут его Сешейя…
– Свободен, – процедил инквизитор сквозь зубы.
В том же военном автомобильчике с глухим кузовом, в народе именуемом «креветкой», я был доставлен с таинственного загородного объекта домой.
Несмотря на то что Иван Константинович в угрожающих выражениях предупреждал меня об обете молчания насчет всего приключившегося со мной за эти три памятных дня и снабдил правдоподобной легендой о внезапном завершении моей индийской эпопеи, я все-таки поведал маман о случившемся – правда, под честное ее слово о неразглашении…
Возмущению маман не виделось конца и края.
– Какая, к чертовой матери, «перестройка»! Та же сталинская зона! – бушевала бывшая правоверная коммунистка. – Те же гестаповские ухваточки… Тебя пытали, сынок?
– Не, даже кормили…
– Баландой какой-нибудь?
– Не, обед как обед. Гуляш, компот…
– Они накормят! Гуляшом! Из человечины…
Несмотря на данное мне обещание о соблюдении тайны прошедшего следствия, маман, переполненная негодованием и гражданской ущемленной гордостью, не только тайну широко разгласила, но и накатала жалобу в прокуратуру города, причем на мои стенающие возражения по поводу данного мероприятия отреагировала с надменной решимостью убежденного камикадзе: мол, скажем «нет» гэбэшному террору, кончилось время его, аминь!
Маман, как понимаю, наивно воодушевили появившиеся в прессе критические статьи в адрес секретных коммунистических ведомств, и она решила внести свою лепту в дело нарождавшейся, ха-ха, демократии.
Что ею руководило? Месть за прошлый каждодневный страх перед вездесущей ГБ, в чьей тени протекла вся ее жизнь – пусть сытая, заграничная?.. Или осознание конечной никчемности такой жизни? Кто знает?
– А может, это ГРУ? Или еще какая-нибудь шпионская шарашка? – пытался умерить я ее пыл.
– Все они – волчьи ягодки с одного и того же куста, – звучало непреклонное.
Кстати, связавшись с бывшим мужем-полковником, мама выяснила, что ни в какую Флориду Николай Степанович с похищенными деньгами не бежал, а скончался сразу же после моего отъезда на территории Индии от обширного инфаркта, после чего, вероятно, наткнувшись на компромат в его бухгалтерии, компетентные дяди и затеяли расследование финансовых злоупотреблений некогда недоступного какому-либо контролю генерала.
Очередным утром, когда я покидал квартиру, направляясь в институт, где намеревался подать заявление о своем восстановлении в составе студентов, на лестничной клетке мне встретились капитан милиции и двое военных – майор и лейтенант, выходящие из лифта.
– О! – восхищенно присвистнул майор, всматриваясь в меня. – Никак Подкопаев Анатолий, мастер спорта по мордобитию и по бегу…
– По какому такому бегу? – спросил я неприязненно.
– По бегу от призыва в армию, – с улыбкой пояснил майор.
– Ах, мама, мама, что ты натворила! – сказал я майору.
– А все по закону, Толя, – откликнулся он. – Вот, – указал на милицейскую шинель. – Имеем предписание, с нами представитель властей, так сказать…
– Мне надо позвонить матери…
– Мы сами позвоним. Ну, как договариваться будем?.. По-доброму, по-злому, а?..
Я тяжело вздохнул. Мне остро захотелось оказать этим типам в погонах серьезное физическое сопротивление, но такое желание по причине его нецелесообразности я отклонил, вновь выбрав сотрудничество, а не поединок, тем более помнил золотое правило: порой победу в поединке означает уклонение от него.
За свое соглашательство я получил возможность переодеться, взять с собой туалетные принадлежности, пакет с едой и необходимые мелочи, после чего закрыл квартиру и обреченно вышел со своим конвоем к поджидавшему нас у подъезда милицейскому уазику.
Дальше все шло по накатанной колее: ускоренная медкомиссия, когда мне пришлось пожалеть об излеченном глазе, – хотя напрасно, ибо вместо службы в армии органы придумали бы для меня наверняка куда худшую пакость; стрижка под «ноль», вручение военного билета и отправка на той же милицейской машине на призывной пункт, причем сопровождавший меня лейтенант предупредил: «Сбежишь, возбудим уголовное дело об уклонении от призыва мгновенно, у кого-то большой на тебя клык, парень, вырос…»
Я хмуро кивнул, всецело насчет «клыка» соглашаясь.
На призывном пункте меня передали под попечение какого-то нетрезвого капитана с петлицами артиллериста, сообщившего, что команда, в которую я включен, ждет отправки и сопровождающий, отбывший на вокзал за билетами, должен вернуться с минуты на минуту.
– Чтобы глаз с него не спускал! – сурово предупредил лейтенант нетрезвого капитана, и тот кивнул ему с таким угрюмым пониманием, что я твердо уяснил: мне конец!
После меня провели в кабинет, где стояло несколько письменных столов, заваленных папками с личными делами призывников, и множество стульев, также тяжестью папок обремененных.
– Сиди здесь, – коротко сказал капитан, затем подошел к письменному столу, вытащил из него бутылку водки, шумно выдохнув воздух, совершил из бутылки объемный глоток и, утершись рукавом кителя, кабинет покинул, не забыв, правда, запереть за собой дверь.
Любопытствуя, я взял в руки одну из папок. Какой-то Подколозин…
И – замер, обожженный неясной, но стремительно формирующейся в сознании мыслью…
На подоконнике лежала самая тощая из стопок – всего лишь пять папок.
Я, сомнамбулически привстав со стула, подошел к окну и на верхней папке узрел свою фамилию…
Вероятно, это была какая-то особая стопка, даже наверняка особая.
Далее чисто механическим жестом я взял свое личное дело, переложив его в ту стопку, где лежало дело Подколозина, а его папку, да прости мне, неведомый собрат по несчастью, уместил в категорию «избранных».
Капитан, чьи командные пьяные крики время от времени доносились до меня из-за двери, то и дело забегал в кабинет с целью приобщения к своему заветному сосуду, из которого он, казалось, черпает необходимую энергию, и внимания на меня при этом обращал не более чем на гипсовый бюст Ленина, с искренне-устремленным любопытством взиравшего на капитана с высоты канцелярского книжного шкафа.
Впрочем, однажды капитан, как бы спохватившись, подошел к стопке «элиты» и, взяв дело Подколозина, долго и недоумевающе разглядывал его, видимо, ощущая какое-то несоответствие в фамилии, но затем, махнув рукой, положил папку на место и, судорожно прижав ладонь к животу, поспешным аллюром удалился прочь, громко у порога пукнув и дверь за собою не затворив.
После командующий кабинетом появился в компании низкорослого старшего лейтенанта с петлицами инженерных войск и, указав на меня корявым пальцем, произнес:
– Это твой!
– Пошли, – зловеще сказал мне лейтенант, забирая с подоконника стопку «элитарных» досье.
В этот момент в кабинет вошел другой разночинец – прапорщик внутренних войск, сунул под мышку свою кипу картонок, среди которых находилось и мое подметное «дело».
Меня отконвоировали в толпу одинаково лысых молодых людей, плотно толпившихся в зале, после чего старший лейтенант зачитал фамилии пятерых особо отмеченных, в состав которых моей коварной волей был зачислен послушно вышедший из толпы розовощекий двухметрового роста Подколозин.
