– За шевеление волосами в строю, – произнес старшина, отделяя слово от слова, – и ушами… объявляю два наряда вне очереди… Встать в строй!
– За что?!
– Встать в строй!
– Ну, волк, сука…
– Сержант э… Подкопаев.
– Я, – откликнулся я бесцветно.
– Рота – смирно! – вяло приказал старшина. Добавил упавшим голосом: – Отбой…
Полетели на табуреты гимнастерки, ремни и галифе, заскрипели пружины узких коек-нар под солдатскими телами, и я тоже присел на край железной рамы своего личного казарменного ложа, стягивая сапог, но тут заметил, что «отбивались» в основном солдатики молоденькие, а старослужащие и сержанты разбрелись кто куда, причем одному из младших командиров, облачившемуся в спортивный костюм и кроссовки, Шпак, уходя из казармы, заметил:
– Самовольная отлучка в гражданской форме внешней одежды предусматривает, товарищ…
– Сладких казачек и стакан самогона, – донесся беспечный ответ.
– Вынужден писать докладную, – мрачно продолжил старшина.
– Не делай мозги, кусок, к разводу буду как штык! – пообещал обладатель спортивной одежды и двинулся, насвистывая, к выходу из казармы, попутно пнув ногой в зад узбека-дневального, склоненного над ведром с грязной водой, где кисла половая тряпка.
Опрокинув ведро, дневальный растянулся в мутной луже, затем, поднявшись, небрежно отряхнул рукавом с одежды влагу и, даже не поглядев в сторону невозмутимо удаляющегося «спортсмена», надел тряпку на швабру, принявшись за уборку.
В каждом его движении сквозило покорное коровье безразличие.
– Вот так салабонов и воспитывают! – донеслось до меня, и тут же рядом на койку опустился ефрейтор Харитонов, поерзал на пружинах и, зевнув, поинтересовался: – Насчет выставить старшим литр-другой не против, салажонок?
– Против, – сказал я, причем ответ поневоле прозвучал категорически и неприязненно. Ну что поделаешь, коли органически не выношу хамья…
– А чего? Поистратился? – Харитонов раскинулся на койке, марая край простыни грязными каблуками сапог. Он меня уже всерьез начал доставать, этот ефрейтор.
– Встань, – сказал я миролюбиво.
– Чего?
– Встать, ефрейтор Харитонов! – Я старался выдержать крайне любезную, даже доверительную интонацию.
– Че-его?! – раскатисто погнал он крик из пропитого горла.
Каким-то чисто механическим движением я резко дернул матрац на себя.
– С-сука… – со сдавленном удивлением молвил Харитонов, брякнувшись в проем между койками. Впрочем, он тут же упруго поднялся, уставившись на меня с немым изумлением.
– Сержантик-то с норовом, – заметили из погруженного в темноту угла казармы, окутанного табачным дымом.
– Молодой, а борзый, – согласился Харитонов усмешливо. – Ну-к, выйдем, сучонок, – предложил надменно, кивнув в сторону коридора.
Ох, не хотелось мне мордобития, хотя в данном вопросе смело могу назвать себя специалистом многоопытным, получавшим в голову и в корпус столько раз, что страх перед болью и увечьями был из меня выбит еще в нежном юношеском возрасте, когда начал я заниматься кикбоксингом в родимых московских Лужниках…
– У тебя, сучонок, что, слух пропал?
Нет, похоже, словами тут ситуацию не разрешить…
– Это ты мне? – спросил я, разглядывая внимательно ногти на левой руке и превосходно зная, что взгляд противника также на моей левой руке и сосредоточен. А зря, между прочим.
– Тебе, тебе…
– Так. То есть сучонок – это я, значит…
– Значит.
– Странно… – Я и в самом деле недоумевал. – Пришел человек в казарму, расстелил простыни, решил поспать, вдруг, откуда ни возьмись, является какая-то мразь, заваливается прямо в сапогах на кровать, выражается невежливо… А почему? Видимо, не учили мразь приличным манерам. И уже поздно учить. Но проучить никогда не поздно, думаю.
Взгляда от своей левой кисти я по-прежнему не отрывал, в то время как рукой правой совершил движение в сторону физиономии ефрейтора, плотно зажав его переносицу суставами указательного и среднего пальцев.
– С-с-с-волочь… – прохрипел Харитонов, безуспешно пытаясь от своего носа мою руку оторвать и испытывая – это я знал наверняка – пронзительную боль и страх оттого, что носовая кость вот-вот треснет. – Пусс-ти…
Скрипнули пружины нескольких коек. Наматывая ремни на пальцы, ко мне неторопливо двинулись несколько рослых фигур в белом солдатском исподнем, что, в общем-то, меня не смутило. Ситуация была ординарной, многократно отработанной, и развитию ее способен был помешать только какой-либо псих, пыл которого я был готов остудить ударом ноги либо в пах, либо с растяжкой в подбородок, что смотрится со стороны довольно-таки эффектно и резко уровень агрессивности нападающих снижает.
– Всем стоять! – мельком обернувшись на белые пятна нательных рубах, процедил я. – Иначе сломаю ему нос. Ну!
Фигуры в нерешительности замерли, поигрывая латунными бляхами.
– Пус-с-ти… – шипел, пуская слюну, Харитонов.
– Отпущу, – сказал я. – Но сначала давай-ка попросим прощения.
– А-а-а-а…
– Видишь, первую букву алфавита мы изучили. Будем разучивать другие буквы или уже знаешь, как построить фразу?
Я не изгалялся над ефрейтором, нет. Просто знал, что в настоящий момент чувство активной солидарности, владеющее его соратниками, постепенно подменяется всевозрастающим любопытством пассивных наблюдателей.
– Извиняюсь, бл…
– Чего?..
– А-а-а-а… Я нечаянно, че ты, в натуре, бэ-э-э… Извиняюсь, сказал же!
– И обещай, что больше такого не повторится.
– Не повторится, отпусти, б… больше… не буду, проехали…
– Ну вот. – Я разжал пальцы. – Конфликт, надеюсь, исчерпан.
Харитонов стремительно отпрянул в сторону, вытирая невольные слезы и осторожно ощупывая вспухший нос.
– Крутой, да? – произнес он сквозь затравленную одышку. – Да мы тут таких крутых…
– Да, сержант, – произнесла одна из рослых фигур в исподнем неодобрительно. – Широкий ты взял шаг, как бы портки не треснули, гляди…
– А вам по нраву те, кто семенить любит? Иль шестерить?
Ответа не последовало.
«Старички» в молчании разбрелись по койкам.
Первый раунд, похоже, остался за мной. Что же касается второго, я не загадывал – посмотрим.
Дверь, ведущая в коридор, затворилась, и казарма погрузилась в темень, где малиновыми точками светили сигареты дедов, шепотом обсуждавших произошедшую стычку.
Смежив глаза, я еще долго прислушивался к их невнятному шушуканью, из которого различилась только одна отчетливая фраза, видимо, конкретно моему слуху и предназначенная:
– Думает, козел хренов, лычки его спасут…
Я долго и напрасно пытался уснуть. Меня точила досада. Не мог я назвать удачным свое начало службы в конвойной роте номер шестнадцать, не мог. Действительно, а стоило ли так резко охолаживать этого мерзопакостного ефрейтора? Воспринял бы все его провокационные происки с дипломатичным юморком, «прописался» бы, выставив «старичью» литровку-другую…
Нет ведь! Характер надо проявить! А что за цена-то твоему характеру, а? Нулевая цена! А может – и даже не может, наверняка! – составляет этакая цена величину отрицательную, а потому не характер у тебя, Толя Подкопаев, а просто-таки однозначное «попадалово», и лучшее тому доказательство – твое здешнее пребывание в глубине ростовских степей, сержант, в этой вот роте, чью суть, вероятно, ефрейтор Харитонов являет собою типично, естественно и – закономерно.
Не шел сон, не шел…
Зато одолевали воспоминания. Воспоминания о событиях, кажется, и недавних, но видевшихся теперь, из этого казарменного настоящего, будто бы сном о какой-то иной, потусторонней реальности, если и существующей, то недостижимо далеко и условно, как бы на иной планете…
2
В армию довелось угодить мне двадцати шести лет от роду – то есть в том возрасте, когда большинство военнообязанных сверстников навыки по хождению строевым шагом уже решительно утратило, за исключением разве кадровых вояк, но те обзавелись к настоящему времени погонами отнюдь не сержантскими.