— Чжан Бао мой предок, — сказала мадам Лай.

Они сидели в ее доме, пили чай и ели слоеные пирожки, такие же, как продавались на улочке недалеко от гриль-бара «Стофферс». Вряд ли это было простым совпадением: мадам Лай была внимательна к деталям, а у мистера Чуна шпионы были повсюду.

Она сделала один из своих плавных жестов рукой в сторону окрасившегося в желтый цвет неба (было около семи часов вечера).

— Отец отца моего отца был Чжан Бао. Он стал мужем мадам Чен И, но у него было много любовниц. Он был представителем народа танка. Как-нибудь я покажу вам его надгробие. Чжан Бао — самый прославленный из моих предков. — Она пододвинула тарелку со слоеными пирожками к Энни, и он не стал отказываться. — Однако жил он недолго. Надоев мадам Чен И, лежа в постели с другой женщиной, он съел несколько маленьких пирожных. Чжан Бао умер от яда, который был в пирожных. Он умирал в течение нескольких дней, и даже самый сильный опиум не мог погасить огонь, пожиравший его изнутри: плоть почернела и отстала от костей.

«Ну и семейка!» — подумал Энни, сочувственно качая головой и засовывая в рот очередной пирожок.

— Вы станете одним из наших братьев, — сказала мадам Лай.

— Это значит, что я должен буду называть вас сестрой?

— Нет, и я буду вашим братом.

Энни не стал углубляться в тайный смысл столь своеобразного родства. Ему приходилось сталкиваться с шаманами на Минданао и с последователями вуду на Гаити. Кроме беды, эти встречи ничего хорошего ему не приносили. Он зевнул и взял бронзовое зеркало, которое мадам Лай позволила ему повертеть в руках после того, как он выказал свою слабость к подобным вещицам. Посмотрев на свое мутновато мерцающее отражение, он поправил завиток в бороде.

— Мадам Лай, — устало произнес Энни, — вы морочите мне голову. Любой китаец, к сожалению, считает белого человека «свиным рылом». Другого отношения мне просто не приходилось встречать…

— Это не имеет значения. — Она раздраженно повела рукой. — Это же коммерческая сделка. Мы будем очень серьезно клясться на крови. Это все равно как гуайло подписывают бумаги. Только у нас отступать нельзя!

— Ну, если так, я буду рад поставить свою подпись, солнышко. Я готов пройти через все испытания, но уверен, что вы знаете: единственное, что заслуживает доверия, — это извечная человеческая жадность. Я доверяю вашей жадности, вы можете доверять моей. — Энни галантно поднял чашку.

Лай не особенно тронули его заверения. Это было видно по ее ироничной улыбке.

— Я совсем не жадная, капитан, и верю клятвам. Нарушить клятву — значит умереть.

Энни с серьезным видом кивнул, зная, что китайцы весьма легко относятся к смерти.

Зеркало представляло собой бронзовый диск восьми дюймов диаметром, его лицевая поверхность была отполирована и окрашена в цвет предрассветного моря. В центре оборотной стороны, покрытой патиной, находилась круглая шишечка-держалка, по краям обрамления — двенадцать знаков китайского зодиака в последовательности их расположения на небесном своде. Вокруг шишечки притаились животные четырех сторон света: на севере — черная черепаха, обвитая змеиными кольцами, именуемая Темным Воином; на востоке — зеленый дракон; на юге — алая птица; на западе — белый тигр.

Энни нравилось это зеркало. Его тяжесть, чуть мутная лицевая поверхность говорили о солидном возрасте. Лицо Энни оно отражало с деликатной проницательностью. Лай сказала, что зеркало сделано в период династии Хань, «еще до рождения вашего бога Иисуса Христа».

Барни знал: что-то произошло, и это «что-то» каким-то образом связано с китайской женщиной; Энни считал, что этих знаний Барни достаточно. В противном случае он испугается, начнет страшно суетиться и сомневаться. Всему, что бы ни затевал Энни, Барни пророчествовал крах. Ведь он мечтал о спокойной жизни, о статусе доверенного компаньона на «Морском флюгере», мечтал всласть покомандовать набранными на борт мальчишками, пребывать в полной уверенности, что Энни раскошелится ему на новую вставную челюсть, если старой придет конец, а еще он мечтал время от времени распевать глупые песенки Эдварда Лира. Ему очень хотелось доверять Энни и видеть впереди долгую счастливую старость у домашнего очага, сидя у которого он предавался бы воспоминаниям на фоне хорошего пианино.

Но Энни все эти скромные планы, мягко говоря, превращал в несбыточные мечты. Энни был безумным. Чем безумнее подворачивалось дело, тем с большим энтузиазмом он в него ввязывался. И это человек, которому уже стукнул пятьдесят один год!

Неудивительно, что Барни начал сильно лысеть именно из-за всего этого!

Подошли к полуразвалившемуся причалу, где стоял на якоре гонконгский паром. Был прекрасный вечер, и они устроили ужин прямо на палубе. Старик приготовил рыбу по-тайски, с креветками и рисом. Ледник был полон «Циндао», бутылка превосходного португальского розового вина стояла на маленьком раскладном столике, покрытом куском ткани в красно-белую клетку. Выглядело все по-домашнему уютно. Энни попробовал вино и налил в кружку Барни, положив рядом с его тарелкой хрустящие гонконгские банкноты — всего пятьсот долларов, после чего сказал:

— Это небольшая зарплата, сынок. Я тут собираюсь ненадолго отлучиться и предоставляю тебя самому себе. Вот письмо, дающее тебе право управлять судном, пока я не вернусь. Смотри не заразись триппером и помни: шестидесятое масло вовсе не восьмидесятое.

— Черт, — буркнул Барни. — Где это ты раздобыл такие деньги?

— Получил небольшой задаток по одному делу.

Энни говорил правду: мистер Чун действительно выдал ему тысячу золотых соверенов. Энни внушительно объяснил Барни, что эти деньги — законная выплата по сделке, а вовсе не взятка или какие-то там чаевые. В китайском понимании это ставило человека в положение раболепствующего должника.

— Ты, Барни, знаток китайской психологии и должен понимать смысл каждого моего поступка.

Тут Барни полагалось зааплодировать, но он лишь осыпал Энни дурацкими, с подковыркой, вопросами. Энни отвечал то с легким отвращением, то весело, а то и раздраженно. Поэтому Барни скоро иссяк.

Барни принялся жаловаться на ожидавшие его одиночество и опасности, начал выпрашивал еще денег для того, чтобы заменить мембрану у главной помпы для откачки воды из трюма; мальчишкам нужно дать по нескольку долларов, а сестра Сока в Сингапуре собирается выходить замуж, и ей нужно отправить в подарок серебряный браслет… Энни достал еще пятьдесят долларов из тех, что лежали аккуратно свернутыми в его кармане. Он велел Барни доставлять шелк или первосортный чай в маленькие порты британских колоний, куда пароходы не любят заходить. И никакого чертова опиума, иначе — развод!

— И никакого чертова оружия, — подхватил Барни. — Ну, Энни, если ты опять попадешь в тюрягу, я, мать твою, прямо на этой посудине, моей посудине, отправлюсь домой, в Новый Орлеан, — и черт с тобой. И ты, мать твою, никогда больше не увидишь ни ее, ни меня.

— Остынь, Барни, я устал получать в школе плохие отметки и стоять в углу. А еще я уверен, что не хочу больше хлебать тюремную баланду. Мне надоели азартные игры, и моя голова сейчас занята совсем другими мыслями.

По мнению Барни, на горизонте появились проблески света.

— Энни, твои слова как бальзам для моего, мать твою, истерзанного сердца. А давай, мать твою, отправимся в Бомбей? Тканями загрузимся, а? Они легкие. И шхуна летела бы по волнам, а? Как летающие рыбы, а, кэп? И ветер как раз попутный, прямо в паруса, и мы бы по этому, мать его, морю делали бы не менее двух сотен миль в день!

Его глаза мечтательно затуманились, он до краев налил в кружку превосходного португальского вина. Энни всегда становился «кэпом», когда сердце Барни наполнялось сладостной мечтой о море.

— И, Энни, мать твою, никаких азартных игр? Это в первый раз за весь год я слышу от тебя здравые слова.

Энни посмотрел на него с теплотой:

— Да-а, я устал, Барни. Устал рисковать за кукиш с маслом.