Она смотрит на меня полными тоски и отчаяния глазами, словно умоляет, чтобы я избавил ее от неволи и кабалы, в какой она живет…
Я постепенно приобретаю вещи, украшаю ими себя. Например, у трубача Станислава Зеньковского я выпросил драгунские шпоры, которые тотчас же прикрепил к своим сапогам. На так называемой толкучке, где продавался разный старый хлам, я отыскал у одной старушки, продававшей разнообразную рухлядь, две красивые металлические эмблемы «1-й ДП», означавшие «1-й Дагестанский полк». Я купил их и тотчас же прикрепил к своим погонам. Вид мой доставлял мне удовольствие.
Иногда к нам, в канцелярию, заходили фронтовики, юноши-дагестанцы, прибывшие домой на побывку с фронта или из госпиталей на поправку.
О, как я им завидовал! На них все блестело и сверкало. Прекрасные черкески, великолепные папахи из первосортного каракуля. Гозыри, кинжалы, пояса, шашки горели в золоте, серебре. На груди у них сверкали кресты и медали. На малинового цвета штанах поблескивали серебряные лампасы.
Как мне хотелось быть таким же блистательным!
Тогда я еще не понимал того, что деньги делали их такими красивыми и нарядными. Ведь все они были сынками богатых, состоятельных родителей. После я встречал горцев и других бедно одетых солдат, в залатанных штанах и грубошерстных черкесках, в шапках из собачьих шкур.
По воскресным дням я бродил по городу, а вечерами шел в городской парк, заполненный до отказа молодежью.
Посреди парка гремел духовой оркестр. Перед ним на бетонированной площадке танцевали пары.
Однажды оркестр заиграл Наурскую лезгинку. Все в такт музыке хлопали в ладоши. На площадку, как кошка, гибко выпрыгнул затянутый в белую черкеску горец. Легко перебирая ногами, обутыми в мягкие кавказские сапоги, он завертелся по кругу волчком.
— Аса!.. Аса!.. — выкрикивала толпа, хлопая в ладоши.
Знакомый солдат слегка толкнул меня в спину.
— А ну, дай, Саша, им чертей!
Я рванулся на площадку.
— Аса!.. Аса!.. — хлопали солдаты, девушки, горцы. — Аса!..
Я носился по кругу вслед за горцем.
— Аса!.. Аса!..
Но вот оркестр умолк, пляска закончилась.
— Браво!.. Браво!.. — хлопали в ладоши зрители. Вспотевший, тяжело дыша, я пошел по саду.
Знакомый солдат разговаривал с двумя девушками.
— Иди сюда! — позвал он меня. — Иди познакомься с барышнями… Гимназистки…
Я подошел к ним.
— Знакомьтесь, — сказал солдат. — Вольноопределяющийся…
— Саша, — добавил я.
— Люба, — сказала несколько жеманно высокая красивая девушка, пожимая мою руку.
Я подал руку второй девушке.
— Катя, — тихо назвала себя та.
— Вы восхитительно танцуете, — сказала Люба. — Правда, дагестанец-то, конечно, лучше вас танцует, но на то он и дагестанец.
— А по-моему, и не лучше, — возразила Катя. — Саша лучше танцует. У Саши получается как-то… ну, как это сказать… поэтичнее, что ли… Нет!.. Вы танцуете очень хорошо!.. Вы и бальные танцы танцуете?
— Немного танцую, — сказал я.
Катя была маленькой, изящной девушкой лет семнадцати. Черненькая, кудрявенькая, с живыми смешливыми глазами. Она, быть может, была и не так красива, как ее подруга Люба, но понравилась мне больше. Больше в ней было простоты.
Домой!
Город Темир-Хан-Шура[9] сравнительно небольшой. Но центральная улица его всегда была заполнена праздно разгуливавшей публикой. Весело щебеча, сновали по магазинам нарядные дамы, фланировали взад-вперед по тротуарам военные всех родов войск. По вечерам высыпали на улицу гимназисты и гимназистки. Расхаживали щегольски разодетые в черкески горцы, обвешанные оружием в дорогой золотой и серебряной оправе — кинжалами и револьверами.
После занятий в канцелярии я бывал свободен до утра следующего дня. От нечего делать я выходил на главную улицу и бродил по ней.
Иногда совсем неожиданно то там, то здесь возникали митинги. Вокруг оратора скапливались любопытные.
Протискиваясь в толпу, прислушивался и я к ораторам, пытаясь понять и разобраться, о чем они говорят. Выступали представители разных направлений и партий: эсеры, кадеты, меньшевики, октябристы, трудовики, анархисты, большевики и многие другие.
Солдаты всем ораторам дружно хлопали в ладоши и кричали: «Правильно!»
Так казалось вначале, а потом я заметил, что все-таки охотнее солдаты слушали большевиков. Им они громче и аплодировали. Я не понимал, почему это так, а потом догадался: большевики говорили о более близких для солдат вещах. Они требовали прекращения кровопролитной войны и немедленного раздела земли между крестьянами…
Лозунги большевиков о прекращении войны и заключении мира с Германией стали популярными в народе. О них заговорили повсюду.
Меня только поражало, с какой смелостью большевики говорят об этом. Будь это при царском режиме, не миновать бы таким смельчакам каторги.
Все то, что я видел и слышал, конечно, не могло пройти бесследно мимо моего сознания. Я уже не был тем наивным деревенским увальнем, каким приехал сюда из станицы. Жизнь в течение полугода в городе, общение с горожанами, а также с бывалыми, разбитными солдатами делали свое дело. Я взрослел, стал кое в чем разбираться. Детские мечты о подвигах и приключениях теперь мне были смешны. Да и военная служба в пропахшей табаком канцелярии, с постоянной трескотней на машинке, опротивела.
Я затомился, заскучал, захотелось очень в станицу.
Однажды, улучив момент, когда мы с князем в канцелярии были одни, я с трепетом сказал ему:
— Господин полковник, разрешите к вам обратиться.
Князь, сняв пенсне, взглянул на меня.
— Говорите.
— Господин полковник, отпустите меня в отпуск домой… Пожалуйста, господин полковник, хоть на недельку… Мне надо.
Полковник усмехнулся.
— Очень надо?
— Очень.
— Соскучились?
— Да.
— Ну, хорошо, — сказал князь. — Я не буду возражать… Но только вы поговорите насчет отпуска со штаб-ротмистром Джафаровым. Неудобно его обходить: он ваш командир…
Я сник. Командир сотни Джафаров был вспыльчивый, раздражительный человек. Он никогда не говорил спокойно, все кричал. Его все боялись. Говорить с ним для меня было страшным делом…
Но делать нечего, поехать в отпуск мне все-таки очень хотелось. Преодолевая свою робость, я решился поговорить с Джафаровым.
Однажды в коридоре слышу, бряцают шпоры: идет Джафаров, я похолодел. Как только он ко мне приблизился, я, отдавая честь, запинаясь, проговорил;
— Раз…решите, господин штаб-ротмистр…
Офицер остановился, удивленно оглядывая меня.
— В чем дело? — с горским акцентом спросил он. — Что надо?
Я коротко изложил свою просьбу.
— А ты кто?.. Откуда?
Оказывается, он меня даже и не знал. Полгода ходил в канцелярию и не замечал меня.
— Я всадник маршевой сотни, вольноопределяющийся… — с достоинством назвал я свою фамилию. — С вашего разрешения, господин штаб-ротмистр, служу в канцелярии сотни, в распоряжении полковника Аргутинского…
— Ах, да-да! — закивал Джафаров. — Я не узнал сразу… Близорук немного. Хочешь в отпуск?.. Нет!.. Нет!.. Мало служил… Не могу отпустить. Все!
Круто повернувшись, он направился к выходу..
Подавленный и грустный вернулся я в канцелярию, сел за машинку, начал печатать. Князь внимательно посмотрел на меня и, видимо, поняв, в чем дело, покачал головой.
Дня через три после этого, когда мы с полковником остались в канцелярия снова одни, он спросил у меня:
— Говорили с командиром сотни?
— Так точно, господин полковник, — поднялся я. — Говорил.
— Не отпустил?
— Нет.
— Даю вам два дня, — сказал полковник, — подуправьтесь за это время с делами.
— Так точно, господин полковник, подуправлюсь. У меня тут всего перепечатать два списка.
— Ну и отлично. Послезавтра можете оформлять себе документы на выезд в отпуск.
— Господин полковник! — вскричал я. — Неужели правда?
