Я был окончательно посрамлен. Авторитет мой был подорван.

Опустив голову, я молчал. Мне было стыдно.

— Ну, ничего, — успокаивающе проговорил Коля. — Я тебе дам таблицу умножения, ты ее выучи… Это пустяки. За два дня ты ее выучишь и сразу будешь знать, сколько пятью пять и шестью шесть…

— Завтра же принеси. Ладно? — попросил я.

— Ладно.

— Сашурка! — позвала меня бабушка Софья. — Иди вечерять.

Мы расстались с Колей, договорившись назавтра встретиться.

Отец взял в аренду пустовавший дом казака Астахова, проживавшего в хуторе Березовском.

В доме было три комнаты. Для нас с отцом как будто и многовато, но дом нам сдали за такую ничтожную плату, что отец решил все-таки поселиться в нем. Правда, в первые дни у нас не было ни кроватей, ни стульев, ни столов, и мы спали на полу, ели на подоконнике стоя. А потом все постепенно появилось у нас — и кровати, и стол, и стулья.

Отец всерьез занялся малярной работой, а ее в станице оказалось очень много. Мы с отцом ходили малярничали, красили в домах казаков полы, окна, ставни, палисадники, крыши. У нас появились деньги, вкусная, сытная еда. Казаки часто расплачивались с нами натурой.

Я с содроганием вспоминал теперь об ужасной нашей жизни в Мариупольском порту, о том, как мы голодали, как жили в погребе… Все это казалось страшным сном.

Теперь отец и пить стал реже. Совсем бросить он не мог, так как соблазнители-собутыльники находились всегда.

В июне на каникулы из Усть-Медведицы приехали Кодька Бирюков и братья Вохлянцевы — Иван и Андрей, «духовники», как их называли ребята. «Духовники» ходили важные и подобранные, в темно-серых форменных костюмчиках с голубой окантовкой, с эмблемами УДУ — Усть-Медведицкое духовное училище — на серебряных гербах и бляхах.

Мы, ребятишки, с завистью поглядывали на них. А я так просто голову потерял от огорчения: уж так мне хотелось пощеголять в штанах с голубыми кантами и в фуражке с ветвистым гербом!

Я даже ночи стал плохо спать, все мерещилось мне, что я тоже «духовник» и у меня есть костюмчик с голубыми кантами.

Однажды я не выдержал и заявил отцу:

— Папа, я хочу учиться в духовном училище.

— Где-е? — изумленно протянул отец. — В каком это таком духовном?..

— А вот где учатся Кодька Бирюков и вохлянцевы ребята.

— Где ж они учатся, что-то не слыхал?

— В Усть-Медведице, где наша Оля.

— Гм… Ты что же, дьячком, что ли, захотел быть? — засмеялся отец. — Чудак!

— Ну и что ж что дьячком, — захныкал я. — Буду и дьячком.

— Я лучше из тебя хорошего маляра сделаю.

— Не хочу маляром, хочу в духовном учиться. Отдай меня в духовное училище.

— Ну что ты пристал, как смола, — отмахивался от меня отец. — Куда ж тебе в духовное училище, ежели ты малограмотный. Самоучкой научился писать-читать… Ни арифметики, ни закона божьего не знаешь. Тебя ж не примут в училище.

Целыми днями я ныл, лежа на кровати. Даже на работу с отцом перестал ходить.

— Пойдем к Василию Никитичу, — как-то сказал, мне отец, видя, что я не унимаюсь. — Посоветуемся с ним, что делать.

Василий Никитич Морозов был старый приятель отца. Он заведовал станичным двухклассным училищем.

Когда мы пришли к учителю, отец рассказал ему, чего я от него требую. Тот отнесся к моему желанию весьма положительно.

— Молодец!.. Сам додумался, что ему учиться надо… Давно б тебе, Илья Петрович, надо его учить… Я тебе не раз об этом говорил. А ты все свое: маляру, дескать, не обязательно знать грамоту. Не те теперь времена. Сейчас все стараются учиться. Вон вохлянцевы ребята и Бирюков учатся. А твой Саша разве хуже их?.. Раз просится, значит, учи.

— Да ведь вырос он, — слабо возражал отец. — Куда его такого большого? Ведь ему скоро двенадцать будет.

— Учиться никогда не поздно, — сказал Василий Никитич. — Вон Ломоносов уже парнем стал учиться и, видишь, великим ученым стал… Неизвестно, может, твой Сашурка выучится да еще каким-нибудь генералом станет.

Отец, польщенный, засмеялся.

— Да, он у меня башковитый. Может, в сам деле до чего дойдет…

— Ты как читаешь-то, Саша? — спросил у меня учитель. — На-ка почитай. — Он подал мне какой-то журнал с педагогической статьей.

Я от начала до конца одним залпом прочитал страницу. Василий Никитич поразился.

— Читаешь ты хорошо. А как пишешь?.. Ну-ка, садись к столу. Вот бумага, чернила… Пиши, я буду тебе диктовать… Ну, пиши: птичка поет в лесу… Написал? Дальше: на дворе мычала корова…

Продиктовав еще несколько предложений, он сказал:

— Хватит. Покажи-ка, что написал.

Прочитав, он покачал головой.

— Читаешь ты хорошо, а с письмом у тебя дело неважно… А как с арифметикой дело обстоит? Таблицу умножения знаешь?

— Знаю, — уверенно ответил я.

Учитель спросил у меня несколько примеров. Я отвечал без запинки. Таблицу умножения я вызубрил на отлично.

Со сложением и вычитанием у меня тоже было неплохо. Ну а вот с делением ничего не выходило — делить я не умел.

— С такими зданиями мальчика в духовное училище не примут, — сказал Василий Никитич. — Но способности у него есть. Месяца за два его можно подготовить к экзаменам. Надо тебе как-то помочь, Саша.

Закурив папиросу, учитель стал задумчиво ходить по комнате.

— Так, — сказал учитель, что-то надумав, — мои дочки приехали из Москвы на каникулы. Я поговорю с ними. Может быть, кто-нибудь из них и согласится подготовить тебя…

Закончив в Урюпинской гимназию, дочери его теперь учились в Москве на каких-то педагогических курсах.

— Приходи, Саша, завтра к нам, — сказал на прощание Василий Никитич.

На следующий день, придя к Морозовым, я, к радости своей, узнал, что младшая дочь учителя, восемнадцатилетняя, хорошенькая белокурая Леля, согласилась подготовить меня к экзаменам в духовное училище…

И вот я теперь ежедневно после обеда ходил к Морозовым, занимался с Лелей.

Собрав ватагу ребят из числа самых отчаянных головорезов станицы, Кодька Бирюков совершал с ними налеты на огороды и сады. Раза два и я участвовал в них, в чем впоследствии очень раскаивался.

Как только сторож сада, какой-нибудь ветхий старичок, отлучался из своего шалаша, наша орава, перескакивая через плетни, влетала в сад и бесчинствовала вовсю, срывая еще зеленые яблоки, груши, сливы, ломала и калечила деревья, кусты малины, смородины, вытаптывала грядки…

В такие минуты главарь наш — Кодька — весь преображался: ноздри у него раздувались, глаза загорались необузданным молодечеством. Весь он отдавался дикому озорству, неуемная его душа не знала, где применить свою энергию. Он делал гадости как только мог: ломал деревья, разрушал шалаши, бил посуду, горшки, пакостил в ведра с питьевой водой.

Мне казалось, что в таком состоянии ему ничего не стоило убить и человека. «Вот бы ему быть атаманом разбойничьей шайки», — думал я, глядя на него. В конце концов так и получилось. После наших налетов на сады и огороды по станице ходили самые зловещие рассказы. Я сам был свидетелем того, как, горько рыдая, бедные казачки рассказывали о сорванцах-хулиганах, вытоптавших у них на огородах все грядки с огурцами и помидорами.

— Проклятые, — плакали женщины, — да ежели б им надо было пожрать огурцов али помидоров, ну, и нарвали б сколько их чертячьей душе угодно… Пусть бы, но зачем же вытаптывать грядки?.. Ведь они ж, дьяволы, оголодили нас с малыми детьми в зиму…

После этого походы на сады и огороды мне так опротивели, что, как ни упрашивал меня потом Кодька пойти с ними, я наотрез отказывался.

Вспоминая о своем детстве, я думаю, сколько же разных соблазнов было тогда. Рос я без надзора, предоставленный сам себе, и как легко мог бы я скатиться тогда на преступный путь.

Однажды в середине августа, в день престольного праздника успенья, в соседней станице, Ярыженской, открылась ярмарка.