Я что, с ума схожу? Или все еще сплю, и это мне снится?

— Любимая, зачем ты включила свет? Разве его недостаточно? Впрочем, как тебе больше нравится. Иди сюда, умоляю, вернись в постель.

В полном смятении я наблюдала, как он встает и идет ко мне, раскрыв объятия. Эта штука у него была багровая и указывала прямо на меня. Она напомнила мне ту, что принадлежала Эрнесто Порчино. Я неуклюже ласкала ее в 1971 году.

— Вы? — заикаясь, пробормотала я, стараясь прикрыться разорванными штанами, которые все еще держала в руках. — Что вы здесь делаете?

Действительно, что это он здесь делает?

Прежде чем Сыщик успел ответить, раздался треск расщепляемого дерева. Из-под пола показалось лезвие топора. Оно разрубило доски между этажами и заставило Сыщика замереть на месте.

— Шлюха! — грозно взревел синьор Тонтини. — У нее муж пропал, а она в первую же ночь нашла ему замену. Можете вы в это поверить, я вас спрашиваю? Вот шлюха. Вот проститутка…

Последовали новые удары топора, и в полу образовалась широкая щель, а в ней — сам синьор Тонтини.

Я почувствовала, как тает страсть Сыщика. Одарив меня взглядом, в котором была лишь слабая тень былого пожара и безумства, зато наличествовали явное разочарование и злость на того, кто нас прервал, Сыщик обеими руками прикрыл то, что было багровым, а стало бледно-розовым, и направился к образовавшейся между нами дырке в полу.

— Синьор, — обратился он к синьору Тонтини сдавленным голосом, в котором звучали горечь и боль, — позвольте представиться. Паоло Бальбини из полицейского департамента Рима. Я вынужден арестовать вас за применение холодного оружия с целью нанесения тяжких телесных повреждений. Сопротивление бесполезно. Я сейчас приду к вам.

У синьора Тонтини случился приступ такого бешенства, что мне стало совершенно ясно: больше ему не придется злиться на всех и каждого. Он умрет раньше, чем доберется до полицейского отделения.

А еще мне было ясно, что Сыщик не сможет надеть свои штаны, ибо они превратились в лоскутки. Накинув халат на голое, горевшее от смущения тело, я порылась в шкафу и извлекла оттуда один из кричаще-ярких костюмов Альберто. Этот был агрессивно-голубой с красной бархатной отделкой, его шил на заказ портной Ринальди из ателье возле пьяцца Боргезе.

Сыщик весьма охотно натянул на себя штаны, но в ту же секунду стало понятно, что фигуры у них с Альберто совершенно разные. Впрочем, это и не удивительно, ведь должности у них тоже разные. В форменном пиджаке, который каким-то чудом почти не пострадал, и в этих штанах Сыщик выглядел весьма забавно.

Поддергивая штаны, как клоун, он аккуратно прошел по минному полю, в которое превратился мой пол. У входной двери остановился и бесстыдно поцеловал меня.

— Дорогая, я вернусь как можно скорее, — страстно прошептал он, слегка коснувшись моей щеки. От него сильно и непристойно пахло мужскими гормонами. — Жди меня. Я тебя не разочарую.

Вскоре через дырку в полу я увидела, как кроткого синьора Тонтини в наручниках уводят прочь. Пожалуй, он был доволен, что его наконец-то восприняли всерьез. Когда они ушли, я передвинула кровать, поставив ее точно над дыркой. К сожалению, топор перерубил и одну ее ножку, но равновесие удалось восстановить с помощью стопки книг.

Чемодан с куклой Малько в ходе потасовки получил глубокую вмятину, и теперь я услышала, как Малько бормочет.

— Шлюха. Проститутка. Шлюха. Проститутка.

Я пнула чемодан, чтобы поганец затих, и сильно ушибла босую ногу. Ничего, подумала я, скоро сдам его в магазин старьевщика на Ларго Фебо. Но я не успела это сделать — Малько исчез.

То, что осталось от одежды сыщика Бальбини, я собрала. Все лоскутки по-прежнему хранили его волнующий аромат. Не зная, что с ними делать, я заперла их в ванной. Потом выпила стаканчик холодной воды и легла на кровать, но отдохнуть не смогла. Я превратилась в воздушный шар, готовый вот-вот взорваться. Внутри меня все трепетало, было влажно, и тело зудело, не получив разрядки. Видно, мне на роду написано всю жизнь страдать от острого сексуального разочарования. Вот если бы я вышла замуж за настоящего мужчину, например, за Сыщика, жизнь сложилась бы по-другому. Но вышла я за Альберто, и только сама во всем виновата.

Могу вам точно сказать, когда именно все пошло наперекосяк. Случилось это 5 июня 1965 года, в день, хуже которого не было и не будет.

До сих пор помню каждую мелочь. Это был мой шестнадцатый день рождения, и за ночь у меня все лицо обсыпало красными пятнами. Прыщи не проходили до четверга, 17 сентября 1970 года, и я успела настолько к ним привыкнуть, что без них еле себя узнала.

В качестве праздничного лакомства на завтрак были маленькие пирожные из «Pasticceria Sottosanti», а потом я смотрела подарки. Мама давно обещала подарить мне на Рождество попугая. Я мечтала о нем с семи лет, и на день рождения получила книгу «Уход за тропическими птицами». Еще мама подарила мне желтый купальник, маленькую брошку в форме бабочки, дневник для записи интересных событий моей жизни и розовый лак для ногтей. Предусмотрительная, но бестактная Фьямма преподнесла мазь от прыщей, которой я намазалась, но толку от нее не было.

От тетушки Нинфы и дяди Бирилло был получен отвратительный вязаный жакет и такие же носки, а от Марии Ассунты, соседки снизу, коробка конфет с ароматом фиалки.

Мы собирались провести этот день на побережье, и я стала складывать лакомства для пикника. Все, что особенно любила: горячий хлеб, жареный цыпленок, целая головка сыра моцарелла, медовые соты, земляника, бутылка пахнущего аптекой вишневого вина и огромная плитка шоколада, от которой я немножко откусила, пока собиралась (на самом деле, я слопала полплитки, но ведь это, в конце-то концов, мой день рождения).

Я как раз закончила укладывать корзинку, когда на улице послышался резкий сигнал клаксона, похожий на рев пароходного гудка. Это Фьямма ехала на новой машине дяди Бирилло. Автомобиль был американский, «олдсмобиль катлас» с откидным верхом, большой и красный. Дядя выиграл его в лотерею, и фотография улыбающегося Бирилло украсила первые полосы газет. В порыве безрассудства он разрешил Фьямме пользоваться машиной, если та сдаст на права, и теперь, после получения прав, ему оставалось лишь с замиранием сердца наблюдать за тем, как Фьямма выруливает из гаража и мчится по улице.

Наконец мама была готова. Выглядела она очаровательно. Было в ней что-то, чего я, увы, не унаследовала. Видимо, я уже родилась старомодной. Вот мама — другое дело. Никогда не видела ее без накладных ресниц, она всегда была с прической и маникюром, даже когда мыла посуду. Кроме, конечно, того времени, которое она провела в больнице, когда лежала и умирала, переломанная и искалеченная. В то утро на ней было зеленое платье в белый горох и черная шляпка-таблетка с прикрывавшей глаза вуалью. Длинные перчатки, туфли на высоком каблуке и ароматный шлейф «Донны Мистериозы» довершали картину.

Мы спустились по ступенькам и обнаружили возле машины целую толпу зевак. Мальчишки, сосавшие леденцы, липкими пальцами выводили на капоте какие-то узоры. Уличный торговец пытался заинтересовать Фьямму содержимым своего лотка: накладными носами, средством против облысения, цветными мелками и лакричными палочками. Прохожие заглядывали в салон, гладили красную кожаную обивку и крутили ручки на приборной доске.

Стоило маме появиться, как двое молодых людей бросились к ней за автографами, ведь она была местной знаменитостью. Синьор Франджиоза, живший напротив и много лет сходивший по ней с ума, спросил разрешения ее сфотографировать. Мама села на капот и позволила сделать несколько снимков, один из которых потом напечатали на первой полосе «Il Messaggero», рядом со статьей, в которой описывались все ужасные подробности. Кто бы мог подумать, что фотографии, запечатлевшей маму в тот радостный и торжественный день, уготована такая судьба?