Но, избавившись от одной беды, он должен был ожидать другую. Ему грозил голод. Он слышал не раз, что убегавшие из Шамилева плена солдатики питались корнями по дороге. Но где ему набрать этих корней и где растут они, он решительно не знал. К тому же усталость давала себя чувствовать не на шутку. Его так и тянуло ко сну. А между тем хотелось уйти как можно дальше от Ведени, пока там еще не хватились его. И он все шел, шел, придерживаясь востока, как приказывал ему Джемалэддин.

Но вот его силы стали падать с каждой минутой, и он начал сильнее чувствовать усталость и голод. Ноги стали подкашиваться… Хорошо еще, что горцы не сняли с него сапог, как они имеют обыкновение делать это. А то бы ноги его были изодраны вконец о колючие пни и кочки…

Нет, больше он не в силах идти… Миша останавливается на минуту… Прислушивается… Слава Богу, все тихо кругом, только какая-то крошечная птичка чирикает ему что-то с куста, любопытно поглядывая на него своими круглыми глазками… Не рассуждая ни о чем больше, весь раздавленный своей страшной усталостью, он бессильно валится на зеленый мох и в тот же миг засыпает мертвым сном измученного физически и нравственно человека…

Солнце медленно погружалось в море зелени, делая совсем золотой красивую листву чинары, и, купаясь в позлащенном мареве леса, угасало, нехотя, как бы лениво расставаясь с притихшей природой.

Миша разом проснулся и открыл глаза. Сон подкрепил его; усталость пропала… И к этому прибавилось радостное сознание — он на свободе!.. Нет этой черной, гадкой гудыни с ее скользкими стенами и дном, кишащими отвратительными пресмыкающимися. Если ему суждена смерть, то пусть это будет смерть на воле, на просторе, а не в мрачной подземной тюрьме… А между тем голод сильнее дает себя чувствовать с каждой минутой… Ужасный голод! Точно что-то острое проникло ему вовнутрь и колет, и жалит своим тонким жалом. Он сорвал листик какого-то дерева и стал жевать его, но тут же выплюнул с отвращением. Во рту осталась какая-то едкая, вяжущая горечь… А надо было во что бы то ни стало утолить голод!

Хотя бы доплестись до мирного аула и попросить пристанища! Да, но кто поручится, что аул, который ему попадется на дороге, окажется мирным? Ведь в этих Андийских трущобах еще свято чтится имя Шамиля, и только ближайшие к русским аулы уже отложились от него…

Кто поручится, что первый же попавшийся чеченец, у которого он попросит пристанища, не отправит его связанного назад в Дарго-Ведени…

Чувство облегчения, навеянное сном, вдруг исчезло… Он готов уже был впасть в самое безысходное отчаяние, как внезапно печальные мысли беглеца были прерваны раздавшимся поблизости шорохом.

Миша выхватил револьвер из кармана и взвел курок, готовый встретить выстрелом каждого, кто попадется на его дороге… Вот все ближе, ближе странный шорох… Точно кто-то с усилием пробирается сквозь кусты… «Или медведь, или просто лесной джайрон идет к водопою…» — решил Зарубин и, не выпуская оружия из руки, пристально вглядывается в чащу.

А что, если это погоня со всех сторон оцепляет кустарник, чтобы взять его живьем, как затравленного зверя?.. Вот слышнее шорох… Еще слышнее и внятнее… Это не тяжелые шаги медведя и не быстрые и легкие оленя, короля лесистых гор… Нет сомнений, не зверь, а человек или несколько человек пробираются к нему в чащу. Он сильнее сжимает свой револьвер, готовый каждую минуту спустить курок. Шорох уже близко, рядом… Уже вполне ясно, что за теми кустами крадется человек. Вот они раздвигаются, вот…

Крик неожиданности срывается с уст Зарубина.

Ему вторит такой же крик, только более испуганный, более дикий. И перед ним появляется маленькая, худенькая, вся в рваных рубищах девочка с растрепанной белокурой косой. Ее тело все исцарапано об острые колючки терновника… Из босых ножонок течет кровь. Большие темные глаза испуганным взором впиваются в револьвер, застывший в конвульсивно сжатой руке потерявшегося от неожиданности Миши.

— Ради Господа Бога, не убивай меня, господин!.. — лепечет девочка на не совсем ясном, но понятном, однако, русском языке.

Револьвер падает из рук Зарубина… Не сон ли это? Как могла попасть эта крошка в самую глубь Андийских трущоб? Или его расстроенное воображение рисует ему подобную картину?

Но нет, это не сон… Белокурая девочка, видя, что он не враг, не разбойник, за которого она приняла его сначала, быстро подбегает к нему.

— О господин! Как я рада, что встретила тебя: я сбилась с дороги! Всюду этот ужасный кустарник… И ни тропинки нигде!

— Ты русская? — спросил девочку Зарубин.

— Я грузинка, грузинка Тэкла… Мне удалось убежать из плена, где было так тяжело, так тяжело! Ты тоже беглый пленник, я вижу это, господин! Ты русский! О, какое счастье, что я нашла тебя… Мне было так страшно идти одной по черному-черному лесу… Я все боялась, что Зайдет пошлет погоню за мной…

— Кто?

— Зайдет, старшая жена Шамиля! Она очень дурная женщина… она била меня за то, что я не хотела принять их веры, чтобы стать впоследствии женой Магомета-Шеффи. О, как я страдала в плену, господин! Как я страдала! У меня все тело исполосовано нагайкой Зайдет. И Нажабат, ее дочь, такая же злая. Только когда она поет, тогда все забывают про ее дурной характер и слушают ее… А что, если они поймают нас, господин? Нас убьют обоих? — вдруг так и встрепенулся несчастный ребенок, и долго сдерживаемые слезы разом хлынули из ее глаз.

— Успокойся, бедное дитя, — проговорил растроганный ее участью Зарубин, — я не дам тебя в обиду! Расскажи лучше, как ты убежала из плена, бедняжка!

— О! — девочка разом оживилась, и глубоко запавшие глазки ярко загорелись счастливым огоньком. — Зайдет прибила меня во время свадьбы Джемалэддина.

— Какого Джемалэддина? — прервал девочку Миша.

— Старшего сына Шамиля, что был у русских. Или ты не знаешь его?

— Так Джемал женился? Да?

— На дочери наиба Талгика. Отец приказал ему.

— Бедный Джемал!

— О, он чудесный, Джемалэддин! — восторженно отозвалась Тэкла. — Сколько раз выручал меня из беды. Так вот на его свадьбе мне и удалось бежать. Зайдет оставила дверь открытой, и я ушла. Когда я очутилась на улице, шум пирующих на гудекане совсем оглушил меня. Везде горели костры и жарилась баранина. Горцы занялись едою и не обратили внимания, как я прошмыгнула мимо них и скрылась в лесу. Теперь я уже более суток брожу здесь как потерянная. Слава Богу, что встретила тебя, господин! А то бы, кажется, сошла с ума со страха.

— Но ведь еще долго придется проплутать здесь, Тэкла, прежде чем мы доберемся до первых русских постов, — осторожно предупредил девочку Зарубин.

— О, с тобой мне не страшно, господин! — радостным возгласом вырвалось из груди ребенка, и, прежде чем Миша мог ожидать этого, она быстро поднесла его руку к губам и крепко ее поцеловала.

— Только не оставляй меня здесь одну, добрый, ласковый господин! — добавила она тихо, чуть слышно.

— Бедная малютка, — ласково произнес растроганный Зарубин, погладив с нежностью белокурую головку ребенка, — если нам суждено умереть — умрем вместе. Судьба недаром свела нас. Значит, Господь предназначил нам поддерживать друг друга в тяжелые минуты опасности. Но… но… вероятно, ты голодна, Тэкла, а мне нечего дать тебе есть.

— Нет, господин, я не голодна. Да здесь поблизости растет много диких орехов и красных, как кровь, хартута, [106]которые отлично утоляют голод и жажду. Постой, я принесу тебе их!

И она скрылась куда-то, а минуты через три появилась снова с полной горстью орехов и ягод.

Измученные беглецы принялись за еду.

Потом они пустились в путь — путь, которому трудно было предвидеть конец когда-либо…

— Ты очень устала, Тэкла?

— Очень, господин… И ноги болят ужасно.

— Дай я понесу тебя, моя девочка!

— Нет, нет, господин, тебе самому трудно идти, а я такая тяжелая и большая.