Лишь только появляется имам со своим спутником, музыка и пляска разом прерываются в кунацкой… Вся толпа танцующих сбивается в угол, как испуганное стадо овечек. Медлительно и важно проходит Шамиль посреди кунацкой, в то время как все присутствующие почтительно склоняются перед ним.

Одна только фигура остается в прежнем положении. Священного трепета нет в лице молодого Джемалэддина. Он видит в отце отца, и только. И сейчас он быстро приближается к имаму и без обычных установленных церемоний говорит ему:

— Повелитель! Сегодня мой праздник. Ты дал мне Зюльму в жены, и я беспрекословно исполнил твое желание. Порадуй же и ты меня, отец. Сделай мне подарок, за который бы я благословлял день и ночь твое имя…

Лаской и кротостью звучит болезненно слабый голос Джемала. Какая-то печальная мольба застыла в худом, измученном лице. И это больное, исхудалое лицо, и этот глухой, прерывающийся кашлем голос подействовали на Шамиля.

Прежняя нежность к сыну вспыхнула в нем.

— Говори, в чем твоя просьба, сын мой! — произнес он ласково.

— Отец, — произнес тот снова, — отец, в гудыне Гассана сидит русский пленник! Отдай мне его.

Спокойное лицо Шамиля не дрогнуло ни одним нервом. Только глаза блеснули не то гневом, не то досадой.

— Отдай мне его, отец! — еще раз произнесли губы Джемалэддина.

Гассан-бек-Джанаида весь замер в ожидании ответа. Если имам согласится на просьбу сына, — смерть Али не будет отомщена. Кроме того, Шамиль мог вполне заслуженно разгневаться на него, Гассана, за то, что он скрыл пленника от него.

Но не то, казалось, волновало повелителя. Имам даже и не взглянул на своего верного мюрида; горящий его взор обратился к сыну.

— Ты просишь за уруса? — спросил он сурово.

— Да, отец! — твердо произнес тот, стойко выдерживая строгий взгляд Шамиля.

— Но знаешь ли ты, сын мой, что они поступают с нами как хитрые чекалки, врывающиеся в берлогу горного медведя? Они завистливы, как негодные кукушки, которые кладут яйца в чужое гнездо… Ты все это знаешь, мой сын, и просишь за них?

— Да, отец! — снова глухо прозвучал голос Джемалэддина.

«Как он любит их! Они околдовали его, эти урусы, и отняли от меня моего ребенка!» — вихрем пронеслось в голове имама, и он сурово добавил вслух:

— Гассан-бек-Джанаида — мой верный и храбрый слуга… Обездоливать моих слуг я не намерен… Любимый брат Гассана убит урусами… Не этот ли пленник убил твоего брата, Гассан?

Бледный как смерть от одного только воспоминания, подошел Гассан к имаму.

— Прости, повелитель, что я укрыл пленного… но ты верно сказал: он и есть убийца моего брата. И я решил отомстить за эту смерть… Вся моя кровь закипает от предвкушения канлы!.. Прости мне, великий имам…

— Ты прав, — произнес Шамиль, — учение тариката не запрещает кровавой мести за смерть близкого. Сам Великий Пророк приказывает не вкладывать меча в ножны, пока не останется ни одного неверного в подлунном мире… Твоя просьба не может быть исполнена, сын мой Джемал; пленный урус должен остаться во власти Гассана, — заключил имам и, важно обведя взором круг своих гостей, спросил их громко — Так ли я рассудил, правоверные?

— Ты справедлив, как солнце, одинаково сияющее над богачами и байгушами [104]святейший! — был дружный ответ старейшин.

— Отец!.. Ты… — начал было Джемал, но Шамиль остановил его:

— Наш разговор окончен; я не желаю слушать больше…

Затем Шамиль медленно двинулся из кунацкой, сопутствуемый своим старым тестем-алимом.

Джемалэддин и Гассан обменялись взглядами, в которых горела самая непримиримая вражда.

Лицо молодого человека как-то разом осунулось и потемнело. Далеко не счастливым новобрачным казался теперь Джемал. В глубокой задумчивости сидел он, не притрагиваясь к яствам. Мог ли он есть, когда неподалеку несчастный пленник его любимого народа томится голодом в гудыне Гассана!

— Господин мой! — словно сквозь сон слышится ему девичий нежный голосок.

— Что, Патимат? Что, моя джаным? — быстро обернувшись в сторону говорившей, спрашивает он.

— Надо его спасти! — лепечет девочка чуть слышно. — Спасти во что бы то ни стало!

— Во что бы то ни стало, Патимат!.. Я сделаю все возможное для этого. Клянусь тебе, дитя!

— О! Господин! Благослови тебя Аллах за это.

— Спасибо, Патимат, добрая душа! — ласково улыбнулся сестре Джемалэддин.

— Джемал, брат мой! — застенчиво произнесла не привыкшая к ласке девочка и вдруг разом развеселилась, как игривый котенок…

Мерно зазвучал снова бубен в смуглой девичьей руке… И быстрая, как взмах орлиного крыла, лезгинка закружилась, развертываясь в своих красивых фигурах.

В голове Джемалэддина зрело решение.

Прошло трое суток с тех пор, как Мишу Зарубина бросили в черную и глубокую, как могила, гудыню… Он отсчитывал эти сутки по игре золотистого луча, проникшего Бог весть каким чудом в его подземную тюрьму…

Луч исчезал — значит, была ночь, — сиял снова — золотое солнце вставало над черными лесами Андии.

Вместе с солнечным лучом появлялся и седоусый нукер наиба на краю ямы и бросал туда сухие чуреки да спускал на веревке глиняную чашку с водою: ровно столько, сколько было надо, чтобы пленник не умер с голоду. Иногда вместо нукера подбегала к краю гудыни отвратительная, как ведьма, старая Селтанет и, грозя своими костлявыми кулаками, кричала, бешено сверкая почти безумным взором:

— Эй ты… гяур!.. Собака!.. Керестень!.. Готовься к смерти, если черные джинны еще не утащили в джуджах твою нечистую душу!

В первую минуту, очутившись на дне ямы, Миша почувствовал нечто похожее на облегчение… Ему хотелось как можно скорее избавиться от присутствия врагов. Но после первых же суток, проведенных в яме, молодой человек впал в тяжелое и мрачное отчаяние.

«Уж скорее бы они покончили со мною!» — искренно желал он, с отвращением оглядываясь на сырые, скользкие стены своей тюрьмы. Ему даже доставляло удовольствие видеть и слышать поносящую его старуху Селтанет. Все-таки живое существо. Все-таки человеческий голос.

Днем, когда слышались голоса в ауле и ежечасно мулла-муэдзин выкрикивал с минарета свои призывы к намазам, ему еще не было так горько и невыносимо. Но зато ночью, когда гробовая тишина воцарялась в Дарго-Ведени, молодой Зарубин впадал в мрачное, унылое состояние, переживая весь ужас погребенного заживо в могиле человека.

Сегодняшняя ночь особенно тяжела Мише. Это не обычно тихая ночь… Нет… Поминутно слышится гул дикой музыки и треск винтовок… Голоса пирующих на гудекане горцев достигают его слуха…

«Очевидно, празднуют новый разбойничий набег на какую-нибудь из наших крепостей, — мысленно решает юноша. — Вот бы очутиться на воле и угостить как следует этих разбойников!» — мечтает он…

На воле!

С этой мечтой надо проститься… Она несбыточна, неисполнима!

Новый припадок раскаяния овладевает несчастным. Послушайся он тогда Поля нова и не бросься очертя голову преследовать врага, не сидел он бы здесь как нелепо пойманный чиж в клетке…

Что-то думают о нем там, в маленькой крепости? Вспоминают ли его? Должно быть, Потапыч выплакал все свои старые глаза по своем ненаглядном Мишеньке! Уж и панихиду, чего доброго, отслужили!

Панихиду! Да, служи ее, служи, старик! Завтра его не станет! Сегодня последняя ночь осталась ему, Мише… Седоусый нукер, принесший ему поутру воды и чуреков, ломаным русским языком пояснил ему:

— Завтра… нема уруса… Секим башка будыт! — и красноречивым жестом провел рукою по горлу.

Итак, значит, завтра… Что-то поздно надумал Гассан! Или проморить его хочет хорошенько, как следует помучить перед казнью, дать почувствовать всю тяжесть неволи?.. Они это любят, гнусные изуверы.

Миша даже вздрагивает от непреодолимой ненависти к своему злейшему врагу… Нет, положительно что-то роковое есть в их встрече с Гассаном… Хотел убить отца, убьет сына… Не подоспей тогда Джемал, отец Зарубина давно был бы в могиле… И где он теперь, этот Джемал? Далеко ли от него, Миши… В Дарго-Ведени тогда повезли его… А где это Дарго-Ведени? Может быть, очень далеко, может быть, очень близко. Не все ли равно! Несладко, должно быть, живется ему, бедняге!