Алексей Яковлевич только рукой махал да молча качал головою на все эти речи своего юного друга.

Вечер тихо веял чуть приметным дыханием ветерка… Бездны темно курились сизым туманом. Дневные цветы медленно сжимали свои полузавядшие нежные лепестки… Дикие розы, растущие в ущельях, запахли сильнее…

Команда маленькой крепости, наскоро поужинав в длинной и безобразной постройке — полуземлянке, полубараке, — разошлась кто куда по валу и небольшой полянке, окружающей крепость.

Миша Зарубин сидел на бруствере, спустив ноги вниз над рвом, и, методично покачиваясь из стороны в сторону, внимательно вслушивался в то, что рассказывал старый, видевший виды в боях дядька-фельдфебель окружавшим его на крошечном плацу крепости солдатикам.

— И вот, братцы мои, — повествовал гнусливым голосом фельдфебель, — было нас в Михайловском до пятисот человек гарнизону… Все больше из Тенгинского да Черноморского батальонов. Народ все испытанный, служилый… А начальником был нам даден капитан Лико, матерый начальник, нечаво и говорить, хошь на самого Шамилку с голыми руками…. И большой почет ему от нашего брата был за это. Известное дело: хра-бер! Ну-с, это, значит, как взяли Лазаревское гололобые, созвал нас отец командер всех до единого солдата и говорит: «Братцы, говорит, мюриды близко, Лазаревское взяли и к нам анафемы идут. Заранее говорю, братцы: отступления не будет. Либо победа, либо смерть!» Так и сказал… Ей-Богу! Ну, мы ему, знамое дело, «уру» прокричали, чин чином, как следовает, а у самих кошки на сердце скребут. Какая там победа, коли нас пять сотен, считая нестроевых и больных, а гололобых видимо-невидимо, тьма-тьмущая. Отец Паисий после всенощной исповедовать стал. Дело известное, — все может случиться… Чистое белье надели, чтоб, значит, не в затрапезной амуниции перед Всевышним предстать в случае чего… Опосля охотников вызвали, кто, эта, значит, в случае поражения, крепость взорвет, чтоб не досталась гололобым… Вышел один солдатик, Архип Осипов, Тенгинского полка рядовой… Сам из себя мозглявый такой, как сейчас вижу, да хлябоватый, в чем душа держится… Знал я его хорошо! На гармошке дьявольски здорово играл, инда до слез прошибало, — к гармошке, значит, парень приспособился… «Я, говорит, согласен, ваше благородие, пороховой погреб взорвать, ежели в случае, значит, неудача»… А у самого глаза горят, будто у больного. Обнял его капитан Лико, эта, значит, поцеловал… Потом стали мы врага дожидаться… Всю ночь никто не ложился, тревоги ждали. На заре, с рассветом, глядим: валют «они»… видимо-невидимо… И конные, и пешие, что твоя саранча… И прямо, эта, значит, на штурм… Рвы засыпали…

Лезут… Мы их на штыки первым делом: так, мол, и так, кому жизнь не дорога, пожалуйте без сумленья. Дрогнули они, не выдержали русского гостинца и вспять… А мы их картечью в спину, эта, значит! Лихо! И много они раз так налетали, уж и не упомнить… А мы их опять да опять картечью… Без счета раз… А только и они не промах… Повернут обратно, да и снова на стены… А тут вскорости и закипело… Прямо на штыки так и прут. Ну чистый ад… Нас сотни, их тыщи… Убьешь одного, десяток на евоном месте словно гриб вырастет… Ружья до того понакалились, что держать было невозможно в руках… А они все лезут и лезут, словно ополоумевшие, только Аллу своего воют, чисто лают, собаки… Мы их, они нас… Куда ни глянешь — груда тел, одно на другое навалены, что твои поленья. Уж много господ офицеров выбыло из строя; заместо их юнкера командуют… унтера тож… Плохо наше дело… Сами видим… этого не скроешь… Уж менее сотни осталось у нас… А тут они ворвались да врукопашную внизу-то, в самой середке крепости… Ну, видим, дело пропало… Вот тут-то Архип Осипов и решился: пришел его час. Черкесы окружили погреб… Туда, сюда… Крышу разобрали, вовнутрь сунулись… Увидел это Архип, что враги, эта, значит, там как мухи на сахар прилипли, схватил горящий фитиль от лафета да в нутро с ним как сунется…. И такой тут, братцы вы мои, треск вышел, что не приведи Господи! И чеченцев всех повзорвало, и погреб, и Архипа… Там и похоронил себя навеки бедняга. А тольки царь-батюшка его хоша и мертвого, а достойно почтил. Приказал, эта, значит, навсегда его в списке Тенгинского полка оставить и первым рядовым в роте считать. И на всех перекличках приказал имя его читать и при опросе имени отвечать дежурному солдату: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении». Так-то! А потому ерой. Кабы жив остался, Егорья бы на грудь навесили, ну, а мертвому память почтили… А на вид был мозглявый да хлябый такой, и еройства этого самого в нем не видать было… Только что на гармошке жарить умел за милую душу…

— Ну, а враги укрепление то есть это самое взяли, Дяденька? — полюбопытствовал, перебив рассказчика, какой-то солдатик.

— Взяли, братец мой, взяли… Ведь их одиннадцать тысяч привалило, а нас только всего-навсего пятьсот было. Взяли, братцы мои, взяли. Только не много от этого и поживились гололобые. Груды развалин заместо Михайловского им достались. А кто из наших восемьдесят человек раненых были, так нас в плен, эта, значит, и забрали с самим капитаном Ликой во главе… Потом государь-батюшка из плену выкупить изволил. За им, милостивцем, служба не пропадает николи! Так-то братцы! А таперича ступай на боковую… Спать пора!

И, громко зевнув, старый солдат двинулся к казарме. За ним последовали остальные. Постепенно глубокая тишина воцарилась в крепости.

Только изредка доносился громкий переклик часовых, взывающих во мраке ночи свое обычное: «слу-ша-ай!»

Миша, весь исполненный волнения вследствие слышанного им рассказа, мысленно горячился, по своему обыкновению.

«Подвиги!.. Герои!.. Славная смерть!.. Что может быть лучше этого! А тут затишье и бесполезное высиживание в ничегонеделании, со смутным ожиданием будущих благ! Нет, решительно завтра же подам просьбу о переводе на более интересный и неспокойный пункт. Пусть Полянов пошлет в Куринское с оказией «летучку» о переводе».

И, твердо остановившись на своем решении, юноша готовился уже спуститься с бруствера, как неожиданный шорох привлек его внимание.

Он взглянул в ту сторону, где черною, непроницаемою стеною высилась мрачная и суровая группа исполинских дубов и диких каштанов, и вдруг сердце его сладко замерло от какого-то радостного, еще не вполне ясного предчувствия. При бледном свете месяца на темном фоне этой живой стены тихо покачивающих своими мохнатыми шапками деревьев двигались какие-то темные фигуры. Легкий шорох становился все слышнее и слышнее с каждой минутой… Вот уже ясно можно разобрать характерный гортанный чеченский говор.

Сердце Миши сладко сжалось, потом забилось с необычайной силой.

В ту же минуту по соседству с ним грянул выстрел. Это часовой оповещал тревогу заснувшему было гарнизону.

И в ту же минуту маленькая крепость ожила как бы по мановению волшебного ока.

Гробовой тишины, царившей за минуту до этого в укреплении, как не бывало. Проворно и спешно выбегают солдатики из неуклюжей казармы, где они только что расположились на отдых, нимало не подозревая о близости врага.

Алексей Яковлевич Полянов, на ходу застегивая свой порыжевший от времени сюртуки зорко вглядываясь по сторонам проницательными темными глазами, наскоро отдавал спешные приказания команде.

— Неужели «они», Алексей Яковлевич? Неужто дождались? Господи! Вот счастье-то нежданно привалило! — так и кинулся к нему, захлебываясь от восторга, обезумевший от радости Миша.

Но Полянов холодно осадил его.

— Слушайте, Зарубин, вы должны знать, что в деле необходимо иметь больше всего соображения и как можно меньше горячки, — умышленно подчеркивая это «вы», начал Поля нов, разом точно водой облив не в меру восторженного офицера. — Я, ваш командир, приказываю вам не лезть без надобности в опасность и беспрекословно повиноваться моей команде, — сурово заключил он тоном начальства, не допускающего возражений. Потом, завидя печальное выражение на разом затуманившемся лице Миши, он тихо добавил, положив руку на плечо своего молодого друга: — В храбрости твоей я не сомневаюсь! Это уже говорит тебе не начальник, а друг! — И он крепко пожал руку молодого офицера.