Но стиль Корчного вызывал у Петросяна все же только раздумья, не более того. Понадобились усилия еще одного шахматиста, чтобы как-то поколебать веру Петросяна в непогрешимость его убеждений и заставить сделать существенную творческую поправку — поправку на ветер, как выразился однажды об этом сам Петросян. Этим еретическим ветром, который ворвался в храм шахматного искусства и пронесся по его тихим залам, непочтительно хлопая дверьми, была, игра Таля. За несколько лет — с 1957 по 1960 год — он проделал фантастическую карьеру: два раза стал чемпионом страны, на XIII Олимпиаде в Мюнхене показал абсолютно лучший результат, победил в межзональном турнире, в соревновании претендентов, по пути занял первое место в крупном международном турнире в Цюрихе и, наконец, завладел титулом чемпиона мира! Ни о какой случайности тут, понятно, не могло быть и речи, а ведь Таль — этого никак нельзя было отрицать — очень часто играл не «по позиции».

Легко заметить, что подход Таля к шахматной борьбе очень близок к подходу Корчного (при всем том, что в игре обоих замечательных шахматистов есть много несхожего). «Слишком многие сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, — писал Таль, — и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказывать, что дважды два — пять!..»

Здесь уже все сказано с предельной категоричностью. Дважды два — пять? Нет, такая формула Петросяна абсолютно не устраивала. Весь его шахматный опыт, вся его житейская философия, вскормленная трудностями детства и отрочества, весь склад мышления предостерегали от соблазнительного увлечения этой ультрасовременной гипотезой. Нет, нет, это дерзкая ересь! Стоит только в нее поверить, как в стройном шахматном мироздании нарушится гармония, начнется хаос и неразбериха…

Однажды, когда первый матч Ботвинника с Талем подходил к концу и было уже ясно, что колосс пошатнулся, я задал Петросяну вопрос: «Не будет ли победа Таля означать, что наступило время пересмотра некоторых шахматных законов?»

— Нет, — ответил он. — Нет. Потому что рано или поздно чемпионом мира станет шахматист типа Капабланки, который вернет шахматам порядок…

Вера Петросяна в то, что в шахматах дважды два всегда четыре, держалась, помимо прочего, и на том, что ему лично, если он хотел избежать однообразной «правильности» игры, не нужно было прибегать к рискованным экстраординарным мерам, не нужно было нарушать равновесие в ущерб своей позиции. У него было персональное оружие, которого в таком точно качестве не имел никто другой, может быть, даже сам Ботвинник. Этим оружием было петросяновское искусство маневрирования.

В шахматном словаре слово «маневрирование» объясняется как «ряд маневров различными фигурами, носящих более или менее длительный характер, но не всегда имеющих ясную, конкретную цель». Вот в этом, последнем, свойстве и скрыты как сложность, так и сила маневрирования.

Наверное, почти каждый шахматист предпочтет неясной позиции ясную с точным, конкретным планом. Неясную позицию надо так или иначе прояснять. Петросян же любит неясные позиции. Его противникам в таких позициях неуютно, они не знают, где произойдет диверсия, откуда последует вылазка. Петросян же, словно владея золотым петушком царя Додона, загодя чувствует опасность и принимает предупредительные меры задолго до того, как она появилась. Оба соперника действуют будто в густом молочном тумане, но один из них сквозь туман видит.

Очень это грозная сила — маневрирование. Петросян то формирует в своем тылу ударные части, то расформировывает их, скапливает то в одном месте доски, то в другом, а когда партнер ослабит бдительность либо просто неправильно оценит вновь возникшую обстановку, он вдруг начинает неожиданное наступление. Маневрирование закончилось, позиция прояснилась…

Сколько уже писали об искусстве маневрирования Петросяна, а объяснить толком, что это такое, так никто, кажется, и не может. Даже, наверное, сам Петросян. Потому что искусство это обусловлено такими трудно поддающимися анализу качествами, как тонкое и сугубо индивидуальное понимание позиции, как интуиция и, наконец, самое непонятное — талант. Ибо если талант, скажем, Таля полнее всего раскрывает себя в создании волшебных комбинаций, стремительных атак с жертвами фигур, то таланту Петросяна, вовсе не чуждому и этой стихии, очень по нраву замысловатые и внешне такие спокойные танцы фигур, полные, однако, огромного внутреннего напряжения, затаенного динамизма.

И все же было, было тут одно серьезное «но»! Не разделяя творческих воззрений Таля, Корчного и их, правда немногочисленных, единомышленников, Петросян вместе с тем понимал, что возникновение этого нового подхода к шахматной борьбе основано на самом современном понимании шахматной стратегии. Он понимал, что этот подход в известном смысле выражает беспокойный, мятущийся дух нашей эпохи, которая изменила многие привычные, казавшиеся незыблемыми представления о Вселенной, о многих науках, о самом человечестве. Уже одно это должно было заставить вдумчивого, серьезного Петросяна подавить внутреннее сопротивление и уяснить, что же это такое — стиль Таля?

Были еще две причины, и очень основательные. Одна заключалась в том, что, отвергая по принципиальным соображениям творческий метод Таля и Корчного, Петросян вместе с тем (вот еще доказательство его творческой сложности и противоречивости) не мог не восхищаться чарующей прелестью комбинаций первого, безумной отвагой второго. И в этом будущий чемпион мира ничем не отличался от самого обыкновенного болельщика. Потому что какие бы многозначительные истины ни изрекали шахматные мудрецы по поводу позиционного искусства, в душе каждый из них, увидев эффектную комбинацию, млеет от восторга.

Второй, но для Петросяна очень серьезный аргумент в пользу современного, интуитивного, или психологического стиля (точное название ему так и не придумали) заключался в том неотразимо убедительном и действительно упрямом факте, что при всей «несерьезности», «авантюрности», «некорректности» своей игры Таль преодолевал любые препятствия на своем пути. В конце концов, победителей не судят!

Окончательно Петросян убедился в том, что нужно сделать «поправку на ветер», во время турнира претендентов 1959 года в Югославии. Он отправился туда с желанием драться за первое место. Куда там! Таль и успевший раньше Петросяна сделать поправку на ветер Керес затеяли такую сумасшедшую гонку, какой еще не видывали эти соревнования.

И, поразмыслив, он решил не ввязываться в эту историю: двое дерутся — третий не лезь. Шансов на успех у него в этой непривычной ситуации не было, а действовать на авось, насиловать свою натуру, менять свои привычки — этого Петросян, если бы даже и умел, никогда не стал бы делать.

Он согласен был играть несколько по-иному, по-новому, но только в том случае, если бы эта «новая» игра стала «своей». К тому времени, однако, поправку на ветер он еще сделать не успел…

Петросян занял третье место — вслед за Талем и Кересом. Если вспомнить, что в цюрихском турнире претендентов Петросян был на пятом месте, а в Амстердаме делил третье-седьмое места, то теперешний результат нельзя было не считать успехом. Но одно обстоятельство сильно снижало стоимость этого успеха. В Цюрихе Петросян отставал от победителя на три очка, в Амстердаме — на два, здесь же — на четыре с половиной…

Из Югославии Петросян вернулся под большим впечатлением от бескомпромиссности игры Таля. Вот, например, в двух партиях со Смысловым Таль вне всякого сомнения, некорректно жертвовал фигуры. Как ни странно, одну из этих партий он выиграл, другие закончил вничью. Полтора очка в двух проигранных партиях, черт побери! Да еще со Смысловым, который обычно безукоризненно реализует перевес.

Все дело в том, что, жертвуя фигуры, Таль стремился создать позиции, где все «висит», где угрозы вспыхивают то там, то тут, — словом, позиции, которые Смыслову не по нутру. И ведь что важно: Таль не ждал, когда такие позиции возникнут, — он сам создавал их, своей волей, идя, конечно, при этом на большой риск. «Мы не можем ждать милостей от шахматной природы, — словно говорил он своей игрой. — Взять их у нее — наша задача». И брал!