Он уже как-то привык проводить турниры без единого поражения, а тут такое фиаско в первом же туре! Это было очень досадно, но главные огорчения были впереди. Следующим его соперником был Бронштейн. Петросян, по свидетельству самого Бронштейна, «грандиозно провел партию». Воспользовавшись тем, что соперник допустил несколько неточностей в дебюте, Петросян достиг подавляющего позиционного превосходства. Это был триумф его стратегии. Белые фигуры завладели всеми ключевыми пунктами позиции, в то время как, например, черная ладья ферзевого фланга и белопольный слон до самого конца партии так и не смогли шевельнуться.

Бронштейн мог только ждать неминуемой развязки. Последние восемь ходов он сделал едва ли не машинально одним конем. Восьмым ходом коня он напал на белого ферзя, не придавая этой угрозе, естественно, никакого значения. Каково же было его удивление, когда Петросян, увлеченный приближающимся завершением борьбы, игнорировал его нападение. Пожав плечами, Бронштейн взял ферзя.

Вот как описывал свои впечатления один из очевидцев этой драмы: «Я никогда не забуду выражения ужаса и изумления, с которым Петросян взирал на то, как исчезает с доски его ферзь. Жестом безнадежного смирения, не говоря ни слова, он остановил часы. Трагический конец того, что могло стать партией его жизни…»

Этот эпизод имел неожиданное продолжение. На обеде, который дали в честь участников власти Леэвердена — города, где проходило два тура соревнования претендентов, кулинары потчевали гостей мороженым, изготовленным в виде шахматных фигур. Бронштейн немедленно взял ферзя и протянул Тиграну:

— Теперь мы квиты!

Тигран молча улыбнулся. Он не мог ни одному из соперников преподнести даже пешки…

В тот вечер, когда Петросян сдался Бронштейну, он долго гулял с Кересом по улицам Амстердама. Оба не проронили за весь вечер и нескольких слов. Петросяну было не до разговоров, а тактичный Керес понимал, что в таких случаях любые слова утешения будут только растравлять рану…

Злоключения его между тем не кончились. В третьей партии — с самим Смысловым, который тогда был в зените своей славы и спустя год стал чемпионом мира, Петросян отлично вел борьбу и черными добился совершенно выигранной позиции. Но, стараясь победить наиболее «комфортабельным» способом, он упустил верный выигрыш.

Поразительно, но и в четвертом туре его ждали огорчения! Во встрече со Спасским Петросян добился огромного позиционного перевеса и выиграл пешку. Однако тут уже, наверное, сказалось то, что он был психологически травмирован. Петросяну отказало его мастерство реализации преимущества, и Спасскому тоже удалось спастись.

И эта, четвертая, неудача не сломила Петросяна! В первом круге он все же достиг пятидесятипроцентного результата, выиграв у Филипа и Пильника.

Можно было подумать, что он оправился от ошеломляющих неудач и во втором круге натворит еще бед. Но порох у Тиграна уже кончился. Во втором круге он, правда, осуществил вендетту, выиграв у Геллера, но зато остальные восемь партий провел в добром старом стиле, вновь став милым «Тигранчиком». В итоге Петросян набрал девять с половиной очков — на пол-очка меньше, чем Керес, и на два — чем победитель турнира Смыслов, и разделил третье-седьмое места с Бронштейном, Геллером, Спасским и Сабо.

Для неудачника, начавшего столь ответственное состязание с двух поражений, совсем не плохо, не правда ли? Но Петросян был недоволен. И вовсе не спортивным результатом. И даже не тем, что попытка изменить обычную турнирную стратегию, вернуться к полнокровной борьбе кончилась плачевно. Он был встревожен, чтобы не сказать — напуган, тем что попытка эта, оказывается, несколько запоздала, что он уже втянулся во вредную привычку отнимать очки только у слабых и делить очки с сильными. Потому что Петросян пришел к прискорбному для себя выводу: неудачи в партиях с Бронштейном, Смысловым и Спасским, как ни горько ему было это признавать, только казались случайными.

Да, конечно, ферзя в партии с Бронштейном он мог не подставлять, это так, но разве он вынужден был долго маневрировать, стараясь дотянуть игру до контроля, чтобы отложить партию и выиграть ее, что называется, с гарантией? Разве это стремление не демобилизовало его, пусть и частично, не ослабило его внимательности?

Разве это же самое стремление, которое один из комментаторов партии назвал «любовью к усилению позиции», не помешало ему добиться легкого выигрыша над Смысловым? И разве не ходом, опять-таки продиктованным тягой к «спокойной жизни», он упустил львиную долю преимущества во встрече со Спасским?

Тут было над чем призадуматься. Тем более что к этому изъяну психологического свойства прибавились и связанные с ними тактические неудачи. Петросяна вовсе не обрадовал лестный отзыв о его игре, высказанный главным судьей Эйве после окончания первой половины турнира: «Сильное впечатление на зрителей и на меня лично произвел Петросян. Благодаря превосходному позиционному чутью он отлично использует минимальное преимущество… Если Петросян начнет немного комбинировать, с ним невозможно будет играть в шахматы».

Стало быть, Эйве отказывает ему в тактическом мастерстве, ему, который всегда считал себя пусть затаенным, но превосходным тактиком?

Так что же, может быть, напрасно он в первой половине турнира старался перестроиться? Может быть, правы те, кто утверждает, что Петросян обречен всю жизнь провести на вторых ролях?

От ответа — на этот вопрос зависело многое в дальнейшей судьбе Петросяна. Он дал этот ответ через год, в XXIV чемпионате СССР, который начал собой новую полосу в шахматной жизни будущего чемпиона мира.

Петросян никогда не любил менять взятый им курс, но если уж он принимал какое-то решение, то упрямо доводил его до конца. То обстоятельство, что во втором круге амстердамского турнира претендентов он отказался от эксперимента и вернулся к привычной «безопасной» манере, огорчило его, но не обескуражило. Он вовсе не считал, что ему нужно менять стиль (в такую возможность он вообще не верил), он считал, что ему надо вернуться, вернуться «к себе».

Конечно, он «возвращался» в ином качестве — не просто гроссмейстером, но уже опытным гроссмейстером, два раза прошедшим горнило межзональных и претендентских турниров и пять раз — чемпионатов страны. Вопреки мнению авторитетов, Петросян по-прежнему считал родной стихию тактической борьбы и горел желанием продолжить эксперимент.

Тем более что нашлись и такие знатоки, правда немногочисленные, которые поверили в его тактическое дарование! По поводу партии Филип — Петросян из амстердамского турнира немецкий шахматный журнал опубликовал знаменательное признание: «Его стиль?.. Он законченный романтик, определяющими силами творчества которого являются фантазия и чувство… Его партии дышат полнотой и силой. Их прочную основу создает утонченное знание дебютов. Но смыслом и целью остается все-таки глубокий, как море, таинственный, „приключенческий“ миттельшпиль».

Ему не пришлось долго ждать: в январе 1957 года в Москве состоялся XXIV чемпионат страны. Финалы чемпионатов СССР — это всегда непримиримое соперничество индивидуальностей, всегда кипение страстей. Нужно было быть шахматистом такой потенциальной силы, как Петросян, чтобы спокойно пройти сквозь ряды сражающихся не замарав камзола, как это удалось ему в XXI и XXII финалах, где он не проиграл ни одной из тридцати восьми партий. Но, как вы уже знаете, ему не простили холодной расчетливости, хотя в обоих турнирах он занял высокие места. Не простили еще и потому, что чемпионат — это состязание особого рода, где гроссмейстеру отказывают в праве уклоняться от суровой борьбы.

Но даже среди чемпионатов XXIV финал выделялся своей спортивной остротой, творческой принципиальностью, каким-то особенно непримиримым характером. Объяснялось это не только великолепным ансамблем участников — вот они (в порядке занятых мест): Таль, Бронштейн, Керес, Спасский — Толуш, Холмов, Корчной — Петросян, Болеславский, Аронин — Тайманов, Фурман, Банник — Кламан — Нежметдинов, Антошин, Столяр, Микенас, Аронсон — Гургенидзе — Тарасов — Хасин. Объяснялось это в первую очередь тем, что именно в этом турнире во весь голос заговорил талант юного Таля и что это соревнование было лебединой песней гроссмейстера Толуша.