Они предали нас! Они лишили нас улыбок! Сегодня наша баба улыбается, только если ей меньше трех и больше восьмидесяти – когда она еще ничего не знает и уже ничего не пони­мает.

И у них еще хватает наглости нами гордиться! Конечно, кое-чего мы добились. Одна из наших стала летчицей, другая – чемпионка по лыжам, потому что так и не смогла купить другой обуви. Третья удачно вышла замуж и занималась культурой за всех нас. Эти могут отдыхать.

Но остальным надо действовать!

Образовать всесоюзный союз баб! А лучше – фронт. И поставить перед ними ультиматум: или они дают нам власть – или мы им не даем!.. Эта мера в Древней Греции имела громадный политический эффект. Твердо договориться – и никаких. Исключение сделать для спецназа доброволиц с целью привлечения твердой валюты.

Пусть знают: время работает на нас! Благодаря науке скоро вообще можно будет обходиться без них, добиваясь того же эффекта, но без запаха перегара.

Торжественный комплект

И чтоб прекратили эту гулянку в нашу честь Восьмого марта! В этот день от них особенно тошнит.

Все в наших руках. Не исключена коалиция с зелеными и голубыми. Эти не обманут, по крайней мере, не будут обещать…

Подруги! Вчера было рано, сегодня еще можно! Опираясь друг на друга, мы вылезем!

За нас – природа. С нами – дети. Потому что не с ними же они!

Мы пойдем другим путем. Ибо путь спасения страны прост. Это путь от бабы – к женщине.

Пройдем его – победим!

1991

Это была страна юбилеев. Трехсотлетие со дня основания. Двухсотлетие со дня присоединения. Столетие с момента подписания…

Пятьсот лет назад родился основоположник – всенародные торжества. Четыреста пятьдесят лет как он умер – общий праздник…

Сто тридцать лет как открылся театр… Сто двадцать девять как в него никто не хо­дит…

По поводу присвоения… По случаю вручения… Окончания… Награждения…

Выделилось специальное племя юбилейных по­здравлял. Они носились с торжества на торжество, запрыгивали на трибуны и, потея от ликования, выкрикивали: «От всего сердца… всего коллектива… всего поголовья… всей страны…»

И все же.

Среди этого океана юбилейной бессмыслицы были островки исключений.

Юбилеи наших друзей. Или знакомых. Или просто тех, кого ты уважал. Не официально, а потому что хотелось уважать. И даже иногда любить. Это были как «большие события в культурной жизни», так и скромные посиделки, о которых не знал никто, кроме самого виновника и пяти его приятелей.

Я на этих островках был, мед-пиво пил. И там совсем не стыдился выступать в качестве юбилейного поздравлялы.

Итак, попрошу всех налить и поднять бокалы!..

(17.01.85)

Сеня!

Боюсь, все это придется произнести за сто­лом.

А я с сомнением отношусь к словам, произносимым за столом. Застольные речи запоминаются только на территории Грузии – потому что там не бывает других.

Вспомни, сколько ты сам наговорил хороших слов и сколько их слышал – и в интеллигентных компаниях, и в таких, как наша. И что же? Где все эти слова? Они давно улетучились из твоей памяти, как легкие винные пары.

Поэтому я решил записать эти свои слова на бумаге, чтобы завтра, когда ты будешь безуспешно пытаться припомнить, кто были вчера эти люди, что они говорили и вообще зачем ты сам туда пришел, ты нашел бы эти листки бумаги и вспомнил, что вчера ты был на своем сорокалетии, куда мы тебя пригласили.

Да, Сеня, времена сентиментализма прошли. Человек, сказавший вслух нечто чувствительное, вызывает недоумение – даже у себя самого. Искренние слезы появляются на глазах только от ветра, от лука и если в газете похвалят товарища. Признания в дружеских чувствах вынуждают гадать о причине.

И, конечно, привычней всего было бы по случаю твоих сорока лет как-нибудь привычно сострить. В конце концов, мы же профессиональные шутники. Подумать только! Где еще в мире есть такая профессия – мы зарабатываем себе на жизнь тем, что шутим, согласно правилам и в соответствии с прейскурантом! Но тебе сорок лет, Сеня, и я не хочу шутить по этому поводу. По-моему, я тебе уже говорил как-то, что шутка – это эпитафия чувству. Это, к сожалению, не мои слова, но они верные. Грустно признаться, но наша профессия, Сеня, – это создание эпитафии чувствам. Иначе говоря, мы – могильщики, Сеня.

Тебе сорок лет, Сеня, и я говорю это тебе, с одной стороны, чтобы у тебя впредь не было иллюзий. А с другой – чтобы ты знал: быть могильщиком – значит защищать живое от трупного разложения. Так что в свои сорок лет – у тебя в руках достойное дело.

Тебе сорок лет, Сеня. Это возраст комсомольского лидера республиканского масштаба или отличного экспортного коньяка. И то и другое имеет плюсы.

В твои сорок лет тебе есть что выложить на с гол. Я имею в виду не продукты, которые ты выставишь на стол, – это, все понимают, только верхушка айсберга, – я имею в виду другое.

То, что в твои сорок лет твои морщинки заработаны честно. У тебя честно заработанные жена и сын. У тебя целые и честно работающие руки и ноги. А если в сорок лет у тебя хватает ума хотеть еще и колеса – это будут честно заработанные колеса.

За свои сорок ты никого не предал и ничего не продал – за исключением паршивого западного магнитофона, который ты таки сбыл своему восточному товарищу. Ты никогда и ничего не украл – кроме тех трех шуток у меня, которые я украл у тебя еще раньше.

В твои сорок лет у тебя честное имя, честная прописка и честная национальность, одна из братских. Так много честности в сорок лет – будь осторожен, Сеня, это вызывает у современников подозрения.

А вообще сорок лет, Сеня, – это возраст, когда мужчину в Америке только начинают рисовать на рекламных щитах. А там знают, что и когда рекламировать.

Сеня! Уже сорок лет как ты бежишь вокруг солнца и вместе с тем вокруг своей оси. Ты добежал к сорока в своем темпе, в своем личном стиле, ни на кого не похожий, равный себе самому. Сегодня этим мало кто может похвастать.

Что же пожелать тебе? Ты крутишься уже сорок лет и, возможно, заметил, что скорость вращения все растет и центробежная жизнь расталкивает людей все дальше друг от друга. Я желаю тебе, как и себе, впрочем, чтоб мы находили силы сопротивляться.

А сорок лет – это звучит красиво. И это даже еще не промежуточный финиш. Это пройден по­ворот. Забег продолжается. Я рад, что мне выпало бежать с тобой рядом. Беги долго, Сеня!

(Ноябрь-86)

Дорогой Аркадий Исаакович!

Сегодня здесь у всех довольно трудное положение. И не только потому, что все вынуждены говорить, повторяя друг друга, к этому как раз привычка есть. А потому, что всем приходится говорить хорошие и хвалебные слова. Хотя все понимают, что самое интересное идет, только начиная со слов: «Вместе с тем…»

Так вот, Аркадий Исаакович. День сегодня осенний, а вместе с тем продолжается весна.

Удивительная весна! Небывалые события, ощущения, выражения глаз. Каждая клетка организма зудит от собственной дерзости. Этой весной все можно. Хочешь сказать – скажи. Хочешь попробовать – пробуй. Хочешь плюнуть против ветра – на, плюй, и вот тебе полотенце!.. Прохожих распирает от проснувшегося чувства гражданственности. Все ходят, расправив плечи, и грозно посматривают на милиционеров: мол, еще неизвестно, кто тут нарушает.

Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.

Весна везде, но особенная – в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал – это не наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.